| Note |

 

Написано методом аппликации. Что-то и где-то уже было написано давным давно и просто вставлено. Первая редакция октябрь 2005г. Последняя – сегодня. Нечитабельно. Нечитаемо. Но вы читайте, если не первую часть так вторую (первая то еще говно, но иные любят говно не так ли?)

N1 Часть 1?

 

Happy DeathDay to Me.

-1-

Блядь.

Я у себя дома, в аду.

Все, что я вижу это белые стены. Стены плотно примыкают к полу. Пол давит на меня снизу, пол хочет размозжить меня о воздух, пол отличается от потолка только тем, что он внизу. Также на нем трещины. Желтые пятна на потолке. Стены снова сбоку. Не так трудно заметить, что все вращается. Круг. Куб, фигура, зачатая от одиночества. 

За окном светит солнце. Сотня миллиграмм белого фосфора приготовлена. Стоит где-то там, на полочке. Поражение печени, отек легких, остановка сердца, кома, смерть. Прекрасно.

Сейчас я наедине со своим одиночеством, зачатым от смерти.

Записка с надписью “Не волнуйтесь, я просто умер”. Как я и хотел. Что-то вроде посмертного юмора. Положить ее на грудь и непременно улыбаться до конца, чтобы противная, мерзкая улыбка закоченела и сохранилась даже в гробовой темноте. Улыбаться даже тогда, когда внутренности начнут разрываться, и блевотина извергнется из горла. Смеяться, пока черви не съедят губы. Пока мясо вываливается и смачно хрустит пожелтевшая кожа, раскалывается и сыпется вниз мелкой крошкой.

На, пожуй сухариков. Смотри дальше, как я умираю.

Ярко светит солнце. Ярко то есть больно, а не приятно. Медленно сохну на солнце. Если выпрыгнуть в окно, то за несколько секунд, до того как шмякнешься о землю и захлебнешься кровавыми соплями, можно увидеть, как мой труп лежит возле подъезда, он выпрыгнул из окна. Но мне все равно… Лицо безмятежно смотрит вверх, туда, где светит солнце. Кровь еще булькает. Не застыла. Как томатная паста она медленно выдавливается из дырявого тела. С чего бы это? Сердце давно остановилось, давления нет. А она все равно течет. Как будто кто-то наблюдает за ней. Течет маленькими, красными речками… Задумчиво и безразлично они смотрят. Но это никому не интересно.

Всем посрать.

Ростки любопытства не настолько сильны, чтобы кто-то спрыгнул и полюбовался трупом.

Просто еще пара строчек. Вокруг древний лес. Пни, вросшие в землю, покрытые мхом и плесенью, черные, искореженные деревья, закрывающие солнце, плотный зеленый туман и подавленная тошнота внутри. Теперь летит снег, рассыпая по всюду краски - белые, синие, фиолетовые. Целая палитра, смесь радуги, жидкий разноцветный металл перед глазами. Накатившая волна лучей застыла, остановилась плотными, свисающими каплями на коже, покрытой пластиком. Летят хрустальные брызги из полузакрытых глаз. Распустились слова и сплели паутину в черепе. Описание, сходное с состоянием прострации. Теперь время мне может показаться вечностью.

Но вокруг не лес и не снег. Вокруг идут сражения с моим кубом, никакой опасности для потрохов и крови, просто мысленная игра, моя война. Долгая, как существование.

Терпения не хватит, чтобы не оборвать его раньше срока.

Рядом, на полу, там где свет, валяется изнасилованная девушка, покрытая слезами и слизью. Она еще дышит, прижав к груди отрезанный хуй. Другая рука между согнутых ног. Я попросил ее быть именно в такой позе, когда она будет подыхать, рядом с моим телом и лужей крови. Она была не особенно против.

По ее белому лицу течет кровь из разбитого носа. Трубка вставлена в мочеполовую систему. Компрессор серебрится под лучами света. Набор крючков и игл расставлен рядом. Она осталась последней рядом со мной. Я зову ее Асей. Или Артерией.

Осколки стекла застрявшие в коже. Белые слезы. И уставшее дыхание. Капает вода с проржавевших труб. Скоро начнешь гнить от этих капель. Это надоедает. Длина моей выдуманной жизни будет равна длине твоего терпения.

А меня зовут Я.

Я придумал себе имя и нацарапал его сорок раз на стене. Красными буквами.

Мое имя – я, да.

Я написал свое имя пальцами. Шершавый бетон разодрал ногти и кожу. Целых сорок ярко-красных букв.

Их будет больше.

Все еще ярко светит солнце.

И сегодня я проснулся человеком.

Свет от неяркой лампочки распространяется вокруг и спешит скрыться по темным углам, будто умеет испытывать страх и боязнь быть увиденным. Он как жертва изнасилования хочет быстрее отмыться, очиститься в темноте.

Всю свою жизнь я так хотел умереть. Но что-то не получается. Не удается. Это такая ирония? Божественный юмор? 

Шаг влево, два шага вправо. И все. Никуда не пришел.

Павел хлопает меня по плечу:

- Скажи что-нибудь… 

Я задавливаю ненужные слова сигаретным дымом. Сейчас говорить уже без надобности. Слова пожухли и засохли, как осенние цветы. Слова придаток тела, тело всего лишь кости и кожа, оно будет комком шевелящихся червей.

…С днем смерти меня…

Павел говорит громче:

- А вы что-нибудь хотите сказать?

Осталось показать, что кому-то есть что сказать. Напрячь память, пошевелить губами, найти что-нибудь, что имело бы смысл в бесконечном пространстве.

Но, в ответ,

Безучастность. Абсолютная, совершенная, монолитная безучастность…

Там, за коридором в пятнадцать шагов, лестницей в четырнадцать ступеней и дряхлой деревянной дверью, слышится звук грома из трескающихся облаков. Перекрытое черное небо больше похоже на клочья грязной ваты, которую запросто можно найти в куче мусора, лежащей посреди нашего подвала, регулярно пополняющейся из трубы мусоропровода. Но мы внизу. Еще ниже мусоропровода, и кажется, что в куче мусора упали и лежат отвалившиеся кусочки неба, перемешанные с использованными прокладками, шприцами, бутылками, гнилой, картофельной шелухой и дерьмом. Я смотрю на грязную небесную вату, на облачные слезы…

Я знаю: небо здесь, рядом с нами, рядом с этим дерьмом.

Бог. Урод. Диктатор.

Я по какой-то странной причине вспоминаю о нем сейчас.

Он умеет создавать по-настоящему отвратительные вещи. Меня, например.

Вздыхаю воздух. Что я чувствую? Ничего.

Смотрю вокруг. Что я вижу?

Вокруг прекрасный подвал, прекрасное вонючее пространство, среда моего обитания.

Божественное творение.

Мы всего лишь группа подростков, которая всю свою жизнь хочет ебаться. Неудовлетворенные чувства. И еще нам скучно. 

Павел хватает Жеку за ворот и трясет, пытаясь привести того в чувство. Бесполезно - этого самого чувства у Жеки нет. 

Целая компания в моем распоряжении. Делает все, что я хочу. Не так трудно представить, что будет дальше.

“Хорошо бы сбежать отсюда” - говорит он.

“Куда?” Жека поднимает свои пустые глаза на лицо с дергающимися, как ножки таракана, губами “Какого хуя вообще…”

Нет выхода отсюда, хотя где-то в темноте тоннель на улицу.

Трещины расползаются по моему лицу.

Мне кажется, что я постоянно слышу эти голоса, слова. Такие ненужные, и сейчас совсем глупые. В моей голове мешается все подряд, разносясь вихрем, раскручивая мою голову по всем направлениям, по всем триста шестидесяти градусам, словно свиной желудок, переваривающий пищу. Смешивается, варится, танцуя бок о бок коллективный суицид и рациональное безумие, неправильное человеческое племя и армия, слепленная из говна, похоронная промышленность и гниющая анархия. И я на самом верху, на облаках из грязной ваты, рядом с Богами, вместе с ними бьюсь головой о крышку кастрюли.

Павел смотрит вдаль.

Жека лениво произносит, шевеля губами со скоростью сонной улитки:

- Смотреть, Тень, на тебя противно. Сядь и заткнись.

“Прием, прием, Бог”. У меня прямая кабельная связь с Богом.

“Бог у телефона. Бог слушает. Говорите пожалуйста”.

- Пошел ты на хуй!

Молчание в трубке. Гудки.

…С днем смерти меня…

Пашка садится на трубу и печально смотрит на меня. Звуки наверху заставляют его дергаться. Он маленький ребенок, потерявшийся в реальности. 

Краснеет, пульсирует индикатор в утробе матери, встроенный в перворожденный плод человеческий. Отсчитывает время до последних шагов, секунды до смерти. Эмбрион вывернут кожей наружу и брызгает кровью. Мертвый, изнасилованный младенец.

Библия. Порванные, обоссаные страницы. Валяются по всему полу. Скушная книга. Бог – плохой, бездарный писатель.

Я открываю свой блокнот, где я пишу свою Библию. Чем я хуже Бога? Я его образ. Его подобие. Путь Иисуса. И теперь время написать мой путь. Это моя такая последняя шутка. 

Я вижу, что Бог идет с неба на землю слишком медленно. Шагает по лестнице для воцарения рая на земле. Раздробить ему колени, чтобы он спустился побыстрее. Чтобы он поторопился, ломая шею о ступени.

Там, за коридором. Там, за дверью, бушует пламя и дует ветер. Светит солнце и гремит гроза. Темные облака и сверкающие дождевые капли. Кругом запах озона. Такой, такой свежий, что даже мог бы перебить запах моего немытого тела, если бы я вышел на улицу. Полноцветная, яркая радуга и чьи-то предсмертные крики. Кучка моих добрых знакомых все еще стоит на крыше. Обессиленные, уже не могут стоять, но все еще задирают голову вверх, смотрят на мутное небо, которого нет, которого не видно за пеленой дыма.

Дым. Да я хочу дышать дымом. Я хочу видеть только дым.

На этой огромной высоте практически не просвечивается солнце, одно бледное, еле заметное пятно. Некоторое количество человек стоит на крыше, и смотрит на этот противный, мутный зрачок, который превратится в пепел, как и все остальное. Внизу асфальт, который порвется, словно переполненный воздухом надувной шарик, изнутри его проткнет множество вулканов, кратеров с бушующим огнем.

Клубы дыма поднимаются вверх. Люди посмотрят на убитых людей. Мертвецы и те, кто ими станет, прожившие свою жизнь, подобную агонии перед смертью.

Кто-то умудряется стоять на крыше и в подвале одновременно.

И это не так уж удивительно, если учесть, что все это происходит лишь в моей голове. По крайней мере мне так кажется. Но как я могу быть в этом уверен, если я осознаю это также под черепом? 

Но это не так уж важно.

Было бы слишком хорошо, если бы все это происходило по-настоящему.

Легион мертвецов бежит на встречу рассвету. Огонь и кровь. Время вскрыть себе живот, и показать всем из чего я сделан.

Я бегу вместе со всеми. Мне шестнадцать. Мой возраст равен шестнадцати годам отчуждения. Почти вечность.

Живая река, ковер из тел, ручей из ног, воды, грязи, солнечных лучей.

- Шире шаг, тупые свиньи! – слышен голос.

Тела бегут вперед. Сквозь воронки огня, вырывающуюся лаву, и паутину колючей проволоки.

Голос звучит - Держать строй, суки!

Звенят мечи и щиты. Шарики падают на землю, расцветая огромными грибами. Скользящие капельки крови.

Я здесь. Совсем рядом. Кто-то упал сбоку, запутавшись в доспехах, и его втоптали в огонь. Прошли сверху. Теперь это более удобная дорога. Пол неба закрыто солнцем.

Шире шаг - быстрее жизнь. Вокруг звериное рычание. Я здесь, моя рука покрывается потом, сжимает лезвие. Слишком легкое по сравнению с моими шестнадцатью годами отрицания.

Слышно как скрипят кости. Последние вздохи. Поток напирает на поток. Первые ряды уже раздавлены.

Запах паленых тел, не слышно реальной жизни. Трупы, перекрученные, раздробленные, размолотые, разорванные, раздавленные.

“Куда теперь?” - слышен голос из мясорубки. “Вперед”.

Кто им это сказал? Ради возвышения они бегут. Последний раз в жизни. Как прыжок с десятого этажа. Самоубийцы. Трудный остаток пути посреди разгорающегося пламени и выжженной земли. Ничто не имело значения до этого, кроме пустой, надувной радости, но теперь выполняется последнее желание.

На самом деле этого всего не существует. Это будет потом. Хотя быть может это и есть ответ? Разрушение, ярость, прелюдное изнасилование Христа в жопу, чтобы Он пришел и покарал грешников. Чем больше и страшнее преступления, тем ближе кара, тем ближе рай? Приносящих страдания надо возвести в святые в таком случае, они приносят жертвы на алтарь, питая Его гнев, разрушая Его бесконечное терпение.

Этот добрый, милый парень с бензопилой и детскими черепами в авоське за плечами. У него нимб над головой на самом деле.

Стоило бы рисовать с него иконы.

Я стою посреди пустыни. Вся земля превратилась в колотый лед. Все замерзло, и моя мать разодрана толпой. Изнасилована по кругу. Ей разорвали грудь. Выбили зубы, нассали внутрь. Моя мать – гавно, или мечта.

Я бегу. Плотность напирающих тел все выше. Раскаленное пламя путается под ногами. И убивая кого-то, меня спрашивают: “Чего бы ты хотел от жизни?”.

Я отвечаю: “Быть здесь. Здесь интересно”. 

Рядок трупов служит украшением дороги. Он ровный. Как в морге. Только сложенные вместе ступни привлекают внимание. Я говорю: “И я не буду жить по-другому”.

“Будешь” - слышен голос с другой стороны - “Реальная жизнь заставит. Переменить эту точку зрения”.

Мне переломали челюсть, кисть и хребет, но я говорю: “До этого реальная жизнь только заставляла меня часами валяться на кровати”.

Я умер. Мое тело было вдавлено теми, кто бежал сзади. Моя смятая плоть погасила часть огня. Мне было шестнадцать лет. Я был воином этого легиона, логиком четвертого уровня, доказывающего невозможность существования жизни…

И снова все тихо. Я провожу свою жизнь, лежа на горизонтальной поверхности.

Слушай. Слушай. Слушай. Это эхо. Эхо потому что вокруг пусто.

Рядом только

Ася переворачивается сбоку на бок. Ася сидит на подоконнике и смотрит на рассвет. Дождь стекает по ее лицу, пробирается под старый свитер, она могла бы уйти из-под открытого окна, но ей так даже нравится, чтобы холодный ветер вперемежку с водой пролетал в комнату, мягко устраивался на ее теле. В такие моменты она ощущает себя частью планеты. Недвижимым, спящим тысячи лет оком, единственное удовольствие которого – слушать звуки мира. Шорох света говорящего с ней на бегу сквозь бесконечную вселенную, скользящие точки птиц и ее вздрагивающие ресницы.

Ася взгляни на меня.

Ася-ветерок, Ася-солнышко, Ася-лучик, Ася-сука, Ася-блядь, Ася-ВонючаяПизда. Воткнуть ей трубку между ног, и запустить по ней могильных, огромных жуков во влагалище и матку. Будут жрать ее изнутри, и я буду дрочить на извивающееся от боли тело. Крысы и черви поселяться в ее кишечнике, а я кончаю ей на рыло.

Картинки, разрозненные сцены насилия более назойливые, чем запах моего тела. Аси и этого всего тоже нет, и не может быть.

Здесь отрекаюсь от места, где я жил. Ампутирую все, что мне не нужно. Проблема становится не разрешимой, если мне не нужно все.

Огненная пустыня теперь растворилась. Я в подвале. И нам скучно. Столько всего было там, но это было не наяву.

Тусклая лампочка судорожно замигала. Плохая замена солнцу. Надо будет ее заменить. Как-нибудь...

Мы молчим. И сама собой начинает вспоминаться какая-то хуйня из прошлого.

 

С днем смерти меня.

Ну?

 

Раз…

 

Два…

 

Три…

 

Па-здра-вля-ем!…

 

-2-

Помолившись перед сном о вымирании,

Я стряхиваю оставшиеся капли в унитаз. Вежливо стучатся люди, бросающиеся на дверь с противоположной стороны. Вода льется с высоты, расплескивается по желтой глади, превращаясь в какой-то момент в статую из сверкающего хрусталя. Даже в унитазе она выглядит прекрасно.

Я курю. Потому что уж лучше пусть будет пахнуть дымом, чем гавном.

Слышно как летают мухи. Воздух весь пропитан капельками противного запаха. Это потому что на полу лежит куча человеческого навоза. Кровь на ободке обосраного унитаза. Кто-то истекал здесь, пока менял прокладки. Это женский сортир.

Это очередная прямоугольная, геометрически правильная коробка.

Я не знаю, о чем мы думали, когда заперлись в ней. Здесь, на третьем этаже.

Каково это плюнуть в лицо человечеству? Избить калеку, пнуть в живот беременной женщине, изнасиловать свою мать, напулять в рот отцу, трахнуть в жопу новорожденного младенца?… Ха-ха.

Те люди снаружи хотят нас убить. Слышны крики и угрозы, и вонь из толчка.

Мой брат, Павел, этот недоразвитый даун, подпирает дверь плечом, хотя она и так закрыта на шпингалет. Косяк трещит, пока я курю и обдумываю наше отступление.

Мой брат, даун, написал на крышке гроба: “Здесь был Паша”.

Ага, привет, его зовут Павел, лучше называйте его цифрой. Один, например – до одного умеют считать все. Запомнить легко.

План был такой: Траурная музыка, люди в черных одеждах, больше похожие на предметы мебели. Павел должен был говорить что-то там, на могилке. Все-таки это его мать умерла. А мама должна была лежать в гробу до поры до времени. В полном одиночестве.

Мой брат, даун, снял штаны и посрал в открытый гроб, на ее труп. Гавно размазалось по лицу и стекло на грудь, в ложбинку посмертного платья, между сисек.

По плану, ее выносят на улицу. Крышка гроба закрыта, чтобы труп не выпал и не шмякнулся о землю.

- Открывай! – кричит Пашкин отец.

Из гроба воняет гавном и мертвечиной. Но все молчат.

Мой брат, даун, подтер жопу роскошным париком и бросил вымазанные дерьмом локоны ей на живот, обнажив полностью лысый, покрытый бородавками череп.

По плану гроб ставят куда-то и открывают крышку. Глядя на ее лицо, Павел должен был плакать или еще что-нибудь в таком духе.

“Сука, бля, нахуй” сказал он.

Павел, полный имбецил, сложил онемевшую кисть в форму фака, выставив средний палец вперед. Резинкой из маминых трусов, он привязал руку так, что, когда крышку открывают, рука выскакивает вверх. Локоть мертвеца он разработал хорошо – двигается, как на шарнирах.

Даже Пашкина мама говорила, что он долбоеб. Пока не сдохла, разумеется.

Хотя вот, сейчас Брат крикнет ей: "подъем сука!". И кажется она встанет для того, чтобы повонять. "Ты испортил мне платье!" - заорет она, судорожно пытаясь оттереть гавно с шелковой ткани. "Долбоеб!" - сплевывает кусочек дерьма.

Павел тут истерично смеется, брызгая слюнями. Дело в том, что он недоразвитый. В детстве по маминому недосмотру он пролежал с температурой сорок два слишком большой промежуток времени. У него, наверное, мозги целиком сплавились. Как яичница жаренная внутри.

Я открываю окно. До водосточной трубы не достать. На землю не спустишься.

Деревья подходят вплотную к зданию школы. Пух с тополей заполняет практически всю поверхность асфальта. Было бы похоже на снег, если бы не ебучее солнце. Возле крыльца находятся ряд кустарников и клумбочки с засохшими цветами. Это гавно, вроде “Анютиных глазок” мы высаживали прошлым летом под контролем какой-то бабки. Все то время, закапывая мелкие зернышки, я только и мечтал засадить ей кроссовком в рыло. Прекрасное время – мое прошлое. Приятные воспоминания. Даже если не хочешь, вся эта хуйня рвется в голову.

Удивительно, что кладбище, где обнаружилась обосранная мама, находится так близко от нашей школы. Бежать то пять минут всего. Даже быстрее, потому что нас преследовали. Почти догнали в этом опустевшем на время каникул здании.

Мой брат довольно улыбается собственной шутке. Он слишком тупой, чтобы учиться, чтобы работать. Он умеет только есть и срать. Полный биологический цикл. Пашкино будущее кроется где-то в прямоугольном ящике.

Кто-то уже рождается с таким гавном внутри.

- Прыгай!

- Высоко, блядь. – говорит Пашка своим тонким, детским голосом, выглядывая из окна.

Он внезапно начинает шариться в огромных карманах куртки, вываливая нахуй все свое драгоценное добро. На свет показывается мамина вставная челюсть, пружина от часов, вязальные спицы, тюбик клея и пара маркеров, чтобы каждый день, в пять утра расписывать стены домов стихами.

Он протягивает мне пару спиц. Они обмотаны полосами изоленты с приклеенной тканью, чтобы не оставалось отпечатков пальцев: “Втыкай им в живот”.

Прежде чем осознаешь смысл фразы, в первую очередь доходит запах из чужого рта. И воняет, блядь, гавном. Только сейчас я начал смеяться.

Крышка гроба открывается. Немая сцена. "Бля, она шевельнулась! Все видели?" - спрашивает брат.

Кто-то ломится в дверь, а Павел говорит: “Сегодня кто-то получит пизды”.

С ним страшно находится рядом. Он может сказать, что ни у кого нет причин, чтобы не умереть. Мой отец гибрид, сплав дивана и телевизора, усердно трудится жопой, и моя мать манипулятор с выдвижными из живота коробками под стиральный порошок, из ушей торчит грязная посуда, а в голове сковородка, семена морковки и помойное ведро, работает пиздой по ночам.

Да все они были такими, пока я каждый день смотрю в экран. Эта порнушка, фильмы для души. Самое время вспомнить. Там на экране такой огромный хуище в жопу телке засунули. Можно кровь рассмотреть. Все время слышатся влажные, чмокающие звуки, как-то невольно сравниваешь со звуком входящего в живот режущего предмета. Представляешь отслаивающуюся от топора грудинку и смятый кувалдой череп.

Эта моя жизнь сейчас, в этом сортире, смешалась с этой парнухой. И уже видно кровь.

Кровь-кровь. Как это здорово наверно, избивать кого-то монтировкой, чувствуя, что в кожаном мешке все слиплось в одну единую массу. После такой эмоциональной и физической деятельности должно быть особенно хорошо спится.

Каждый день я выхожу на улицу и вперед, с ружьем наперевес. Для меня они как тараканы. Вокруг трупы и мясо. Младенца прошила меткая очередь. Разбитый череп. Там дырка в кости. Можно засунуть хуй. Подходи и делай свое дело. Абсолютно бесплатно. Он кричит, и мать бьется в судорогах над тельцем. Бьется головой об асфальт. Неплохо стучит. Хорошо держит ритм.

Презабавнейшее зрелище.

Жаль, что это только видение.

Крысы съели конечности новорожденному младенцу где-то недалеко, в моем микрорайоне. Его мамашу грохнули в подъезде, никто не заметил. Они начали с носа и губ. Их было много, целое семейство. Они расположились на лице, терлись боками, хвосты сплелись, и они постоянно мочились, и все внизу покрылось парашей… Вы рассказывали об этом. Гавно всякое, люди плакали. Хотя эка, блядь, невидаль. Теперь их травят цианидом и ставят капканы. Хотят убить. Э, нет. Это мы убьем вас.

Вот это уже реальность.

Как в детстве, я всегда представлял как помрет мама, и я буду лежать возле ее холодного трупа, раздвигать рот и засовывать свой хуй внутрь. Давай, давай, Мам. Работай губами. Потанцуй для меня…

Я открываю рот и извергаю наружу кучу блевотины, внутренние органы и ткани. Рядом стоит один из моих добрых знакомых, мой брат. Тупая свинья. Он успел задуматься, пока ждал смерти от своего отца, бьющего в дверь. Он соскучился, он втыкает в предплечье иглы крест на крест. Кровь течет, поверхность кожи вздулась и он говорит, что свободен от этого мира.

Нет, он не будет вдаваться в подробности того, как ему хуево и как он хочет сдохнуть. От этого только станет легче. Но не надо так. Не стоит.

А здесь мой брат, и его уродливые шрамы на спине, дырки от гвоздей, кишки торчащие из пуза, компрессор через многочисленные трубочки высасывает из него все, что в нем было и есть. Их много таких. Люди-невидимки. Противно смотреть.

Я пинаю его навстречу подоконнику, не обращая внимания на его обиженный взгляд, забираюсь вместе с ним на деревяшку.

Павел последний раз вопросительно посмотрел на меня.

- Прыгай. Может разобьешься.

 

Если есть готовый жизненный путь, то какого хуя кто-то будет срываться строить космические корабли и расчленять трупы?

Я валяюсь на кровати и пытаюсь придумать, чтобы такого сделать со своей жизнью. Лежа на кровати, любое достижение человека и человечества кажется пылью. Что оно значит в сравнении с полетом над холодным, безбрежным, астероидным поясом, или соедининием с раскаленной, пылающей плазмой?

Сегодня, вчера, завтра я валяюсь на кровати. Я называю себя – “Я”. Это означает отделение себя от мира.

Об стекло бьется муха. Не может развернуться. Все бьет и бьет в неприступную стену. Ее жизнь всего лишь пара месяцев, она только жрет гавно и ебется. Иногда чешет крылья. Смотрит на звезды. А потом снова ебется.

Я тоже в своей стеклянной банке. Подбираю безопасное расстояние с которого можно разбежаться и ударить головой в стену.

Внутрь комнаты заходит моя сестра. Она мало говорит со мной, после того, как я пытался ее изнасиловать.

В прошлом я опрокинул ее на пол. Сдергивая одежду, сдавил ее шею локтем. Глаза не плачут, но тело дрожит. Взгляд темный, пустой, прекраснее чем блик луны на стекле поздней ночью. А она все шепчет “Отпусти, отпусти”.

Потом мне стало лень. Я сполз нее, бессильно упав на пол. Она проткнула мне высоким каблуком живот.

Позже я убил ее котенка. Вместе со своим братом.

Котенок яростно мяукнул, когда Пашка прыгнул ему на живот. Он будто блеванул через рот своими кишками и внутренностями. Удивительно, но он еще жил пару секунд и успел перекатиться с боку на бок, будто хотел встать и побежать куда-то со связанными лапами. Я наступил ему на череп и провернул подошвой, размазывая мозги по полу.

Павел подкинул маленькое тельце ногой и ловко пнул по нему в воздухе, обрызгав нас обоих грязной, кровавой сукровицей. Кот в полете переломился неестественным образом и, преземляясь, упал на полку, торчащуюю из стены. Кишки медленно сползли с края и задерались, будто пружина, выскочившаяяся из часов. Павел засмеялся. “Брутальное искусство” - сказал он…

Она стала меня ненавидеть.

Она зашла и спрашивает:

- Отец твоего брата умер. Нам позвонили. Ты можешь переехать к нему, к брату. Ты уйдешь?

Из-под кровати выглядывает Пашкина голова. Он часто там валяется, в темноте.

- Чо правда? – спрашивает он – Это заебись, если так.

Я говорю:

- Я уйду… А ты еще помнишь своего мертвого котенка?

Вероятно она вспомнила не лучшее о нем, а полку, обмазанную кишками. Сейчас уйдет.

Я говорю:

- Не волнуйся о нем. Я его похоронил… Он был хороший, да?…

- Да…

- Хороший… Хороший значит бегал и ласкался. Хороший как муха. Ничего не значил. Как пустое место. Веришь нет, у него кишки чуть-чуть изо рта вылезли, и сзади так раскрылось под давлением, выскочили оттуда. На цветок, растущий из жопы, было похоже.

Я мог бы прибить Олю к столу. Чтобы она стояла в позе прямого угла с торчащими из тела гвоздями. Можно было бы велосипедным насосом накачать ей бензина в легкие, половую щель и анус. Рубить топором и чиркать спичкой, пока не сдохнет. Но она ушла.

- Чего будем делать? – спрашивает мой двоюродный брат из-под кровати.

- Травить мух.

- Ты о чем?

- Я имею ввиду массовое уничтожение. – говорю я, все уплывая куда-то вдаль, разлагаясь, растворяясь в своем мысленном гавне.

 

Он прыгнул с того подоконника и разодрал себе руки и череп об асфальт… 

Сталосфера иной жизни. Здесь сон во сне. Даже обгаженный мамин труп, если бы он действительно существовал, выглядит нормально в этой обстановке. Время остановлено. Пролетевший день, которого я снова не заметил.

Черные сваи, белое солнце. Заброшенная стройка, похожая на древний стоункейдж, из щелей смотрят друиды, а перевернутый автобус – место жертвоприношения всего человечества. Я сижу на холодном кирпиче. Он сидит на атомной бомбе. То есть на огнетушителе с надписью “Atomic Bomb”. Там подпись: “Я завещаю это человечеству”.

Павел все еще не может прийти в себя от смеха. Он вспоминает мамин труп весь в гавне.

- Хочешь? – спрашивает брат, протягивая бумажный кулек с клеем.

Мой брат, он может сказать, что все мечты о другой жизни, мысли о совершенстве и счастье можно выбросить на хуй. Только здесь и сейчас счастье на дне пакета с клеем, которым вкидываешься, убивая себя на пару мгновений.

Я вдыхаю, пока яд разъедает мои легкие, а слюна во рту не превращается в кислоту. Я смотрю вокруг, чтобы забыть кто я. Мои ноги и руки – шарниры, мышцы – струны, мой голос – волна в воздухе. Механизм. Механизм. Я – механизм, заведенный будильник. Цель простая – уничтожить в себе все человеческое.

Я вдыхаю. Здания вдалеке растут, превращаются в темные стебли, закрывают все, переплетаются в паутину.

Я вдыхаю. Все покрывается глянцем. Все перерисовывается заново. Летящие листья острые как битое стекло под ногами. Ветер целует редкую траву, а краски переплетаются в единое целое.

Еще чуть-чуть, все засыхает, как сперма на обоях. Противно как струя мочи в лицо.

Я спрашиваю:

- Чувствуешь? Как твоя жизнь катится к обрыву?

Он ковыряется в носу.

- Ага…

Я говорю:

- Пошли убьем кого-нибудь.

- Да, давай… Зачем?

- Просто… Видишь там? Муравейник в куче бычков. Красиво… Как вчера. Крысу мертвую в подъезде нашел. Думаешь износиловал? Дурак? Я не такой предсказуемый. Просто одиноко ей там. Подобрал.

- Крыса вкусно пахнет.

- Чего?

- Спроси у любого червя или мухи в летний день перед обедом. Наверно вкусно пахнет.

Он скалит мелкие зубы. Меня это раздражает.

- Да? Ты дебил, тебе хорошо. Тебе от трупа насекомого с размазанными белыми кишками приятно. Тебе то что? Отсоси мне, брат. Порви себе целку, ты же теперь свободен, живущий за холодильником.

- Нахуй… Там. Видишь, цистерну. В ней уран валяется… Взорвем блядских людей?… Кишки, мясо, кости, вены, кусочек мозга. Фу, гадость какая… А все равно приятно.

Он берет в руки грязную, ржавую трубку, мечтательно улыбаясь. Трубка из железа, потому что проржавела.

- Смотри, - это дуло от атомной винтовки. Она будет заряжаться маленькими, стальными черепами и работать на энергии выдранных потрохов. Орудие поражения, как говорящая свинья-бомба – забегает, хрюкает и взрывается. Бум.

- …Пошли – говорит он.

- Куда?

- Убьем кого-нибудь.

 

Лето какого-то там года. Лето какого-то там года течет вокруг, перемешивает листья и пыль, изменяется, бежит вперед.

Что-то застыло внутри меня, вросло корнями в анатомию моего тела, теперь оно хотело бы выйти. Это моя свобода. Свобода убивать так, как я хочу. Тебе лучше встать, чтобы было легче побежать и испариться отсюда. Или попробуй прикрыть руками свое лицо, попытайся защититься от кувалды, колотящей по твоему лбу. Мозги сочатся из ушей, раздавленные глазные яблоки. Изуродованная красота.

Поговрив о массовом уничтожении, мы идем назад. Домой. Дом – это место, где можно спокойно повеситься. Мое стойло. Место отречения. Туман сигаретного дыма и перегоревшие лампочки. Или это заброшенный склад, где можно спать на задних сиденьях развалившихся машин.

- Есть, бля, курить?

Это спрашивает он. Он это такой медленно качающийся из стороны в сторону. Он это значит не Я.

Я хотел бы объяснить ему что такое рассеченный позвоночник, раздробленная кисть и пара литров бензина в желудке, в другой более спокойной, уютной обстановке.

- Не-а... нет.

Пашка уже дергает меня за рукав, напоминая про спицы, которые можно удобно пристроить внутрь человеческого тела, но я бормочу: "Не, не сейчас".

Здесь угол, здесь необходимо повернуть. На углу стоит Настька, которая может отсосать. Она стоит, нервно оглядываясь, открывая рот для сигареты, а потом может быть и еще для кое-чего другого. Ей можно засунуть между ног за стоимость некоторого количества спирта, глупого разговора и еще чего-нибудь. В рот ей лучше сувать с резинкой, чтобы не замараться.

Не знаю, как описать ее лицо. Неопределенная внешность, потому что это никому не нужно. Женское лицо всего лишь украшение для пизды. Ей лет двадцать. Она ищет кого-нибудь, кто приютит ее до утра. Нам с ней по пути сегодня. Мы идем вместе.

Я часто спрашиваю ее: почему она не хочет коллективного уничтожения. Но она из тех, кому так хочется жить. Она говорит, ей нравится радоваться каждому вздоху и наблюдать за полетом осенних птиц. Их много таких, разглядывающих блох и упорно не замечающих слона. Внутри меня нарастает мелкое раздражение, и я мысленно расчленяю ее, фаршируя внутренности зубастыми насекомыми.

Улыбка. Я чувствую, как она скрывается под массой моих грязных волос. Ее никто не видит. Она раздвигается на невероятную ширину, дергается в тени. Прячется от идущих навстречу людей. Это, блядь, ответ мой вашему ебанному миру.

Каждого, кого я вижу, можно раздавить тем проезжающим катком, предварительно прибив к асфальту, будет видна рваная человеческая шкура, мясо и дерьмо во все стороны, кровь по грязи и лужам из бензина, можно забивать им всем битое стекло в рот, пока оно не заполнит все, даже желудок и кишечник, остальное место будет под засохнувшую кровь – получится как набитое чучело, фаршированная свинья, можно засунуть их в один огромный крематорий с запаянной дверью и слушать чарующую музыку заживо умирающих людей, жаренных свиней.

Я выхожу на улицу с топором за плечами. Я повторяю про себя: “Я на скотобойне”.

Чувствую плотную завесу отвращения обращенную ко мне. Я покрыт грязью и противным запахом. Лицо увешано кусками гноя, завернутыми в кожу. Я пытаюсь вырастить на своем теле вирус неизлечимой эпидемии.

Я отчаянно храню свой шанс заболеть раком.

Я хочу вырастить огромную экзему на всю поверхность своей кожи.

Триппер души. Что-то мучительно капает из нее.

Почти дома. Почти в своей бетонно-деревянной упаковке. Здесь говорит каменный пепел и изредка проходят темные люди. Я уже подумываю о том, не достать ли мне инструменты расчленения из сумки за плечами.

В паре метров поднимается дым из крематория. В мусоросжигательных печах горят трупы для отопления города и получения электричества. Я так думаю.

Пашка и Настька идут на заброшенный склад, а я иду в свою одинокую квартиру.

Здесь стоит поостеречься. Незамечаемая никем война. Каждую ночь новый бой. Нужно прятаться под тенью деревьев, проходя к собственному дому, спасаясь от враждебной органики, чтобы никто не ударил в ебало и не убил, случайно шагая мимо.

Мне плохо. Всю жизнь. Столько времени прошло с тех пор, как я понял, что мир – это я. Что мне войны, страдания, эпидемии. Тараканьи заботы… Им всем будет всегда лучше чем мне.

Я прихожу домой. У меня есть дом. Хотя скорее, это дома имеет меня.

Я пришел с улицы, где холодно и опасно, но это было все же несколько лучше, чем дом, который имеет меня.

Я ложусь на кровать. Я мог бы не вставать с кровати, если бы у меня не было ног. Это было бы по-настоящему круто. Рационально. Зачем мне ноги, если мне некуда идти. Жизнь на кровати. Иногда я думаю, что это была бы настоящая жизнь.

Я имею отсутствие себя. Это как на войне. Мне без разницы на чьей стороне я буду, я просто хочу убивать, хочу массового уничтожения. Газ наполняет комнату, удушье, пачка людей блюет, распухают тела, валятся один за одним на пол. Свалка трупов. Кто-то плачет. Я думаю насилие пробудило бы во мне настоящие чувства, как будто кто-то обидел меня в детстве. И потом, я не знаю, чем бы еще здесь заняться более полезным.

Ха, ползет таракан по стене. Прижигаю его сигаретой. Ему больно. Огромное красное солнце касается его. Внутренние органы вскипают, покрываются волдырями. Он ползет: куда ты ползешь? Ножки дергаются. Система жизнедеятельности отключается. Попробуй-ка победить такую многотонную тушу.

Шаг. Сигарета. Спешка. Иду по пути в место обучения. Особи различных полов, и все вокруг здороваются, потому что хотят ебаться. Все направлено на поддержание жизни и на размножение. Обратно. Еще сигарета. И снова проходя по ненужному пути: ну и куда ты ползешь? Да никуда ты не ползешь. Это моя жизнь. И перемен к лучшему не наблюдается.

Вечер. Темнота. Завтра будет новый день опять.

Полный круг шестеренки в будильнике. Вокруг просто стук механизма, и ничего нового.

"Блядь" - думаю я - "и куда мне теперь ползти? о чем писать в своем дневнике?"...

Иногда, в прошлом, когда я пришел в который раз домой, слышны только эти звуки. Звуки мерно тикающего будильника. Однажды они заставят меня повеситься в пустой комнате ранним утром. Впиваешься взглядом в минутную стрелку, пытаясь разглядеть движения времени. Поворачиваешь мыслью ход привычного назад, наоборот, вспоминаешь в самом воспоминании, что было тогда.

Да, кажется, тогда вокруг была темнота. Значит ночь.

Заживо умирающие и мертво живущие за окном. Лежачее положение на кровати, и открытые глаза, отражающие свет. Это мои глаза, но я вижу их со стороны. Они всегда приходят за тобой ночью, когда ты спишь, когда ты не готов. Матрас подо мной как масло, а я как раскаленный гвоздь, медленно вхожу в него, и нет никакой защиты кроме одеяла и подушки. Загляни в серое окно, увидишь серый город, серую улицу, серых людей, но это только если вдруг зрение перепутает свет с тьмою, потому что сейчас непроглядная ночь. Там за окном, под асфальтом, проходят многочисленные тоннели, там внизу, в тоннелях, плохие люди употребляют в пищу хороших людей. Другая реальность – как альтернатива настоящей жизни. Черепа и кости. Валяются по всему полу, смотрят, везде горят маленькие огоньки костров, их глазами видишь сидящих людей и их лица, отчужденные, неподвижные, как на фотографии. На крюках весят разделанные человеческие туши со вспоротыми животами, крючки рыболовные – с них не сорвешься, надежные, качественные крюки. Мертвая кожа проваливается в мясо, кто-то засасывает ее изнутри. Черные провалы глаз смотрят на меня, на мое чужеродное лицо, натянутое на кости и скрученное на затылке косичкой. Тени отбрасываются на стены, поглощают вокруг все костистыми пальцами... Поднимись оттуда вверх по лестнице, где-то там можно найти безумного человека разводящего зубастых писцов на даче. Он крадет ночами маленьких детей и дает их пушным зверькам. Разрубает на куски и бросает в клетку, на корм. Твои внутренности он закопает на картофельном поле. Будет плодородная земля. Из тебя вырастет трава и трупные черви. Твой труп пахнет не гниением, а ветром и полевыми цветами. Шерсть зверьков становится мягкой. Он убивает зверьков, разделывает, продает, и кто-то носит шапки из детей. Я читал где-то про это… Еще дальше, там, на огромном расстоянии, где-то за хвойными, бесконечными лесами и голубыми реками, проходит дорога, по которой можно пробежать изо всех сил, пока не сгорят легкие и не сломаются ноги. Она приведет к огромной башне до самых небес. Там сидит еще один. Один из них. Ему двенадцать лет. Сидит в психушке, в камере моего сознания. Горящие глаза и оскаленные зубы. Ему столько же, как и мне, и с его черепа также слезла кожа, покрытая клеточками. В его руке зажат огромный, ржавый гвоздь… Все они ищут меня, и поэтому я не могу заснуть. Целая вечность в темноте с вечно открытыми, ничего не видящими глазами. Беспричинная беспросветность. Так как они приходят за мной и за другими только ночью, во сне. Они принадлежат к неправильному племени, они – неправильные люди с дефектом в черепах, дефективные люди, такие как я.

Свет прорезает тьму, а я не заснул. Я раскрываю свой последний щит, свое одеяло, чтобы высох холодный пот, накопленный за ночь… Мне липко, страшно. Я ребенок, я снимаю трусы и начинаю заниматься плохими вещами.

Кажется, тогда зашел отец. Он что-то говорит, а я не слышу, я одеваю трусы, чтобы он не увидел, но он все равно заметил. Он шевелит губами: “Так делать нельзя, Андрей” - “Да, Пап”. “Это не хорошо, Андрей, это не правильно” - “Да, Пап”. “Не делай так больше, Андрей” - “Да, Пап”.

“А можно мне подохнуть, Пап?”

И снова темнота. И значит снова ночь, или быть может, я просто сдох.

Черный цвет. Самый распространенный, самый темный во вселенной. В нем можно многое увидеть, если захочешь. И каждый раз, находясь под его покровом, я представляю, что свершился ядерный апокалипсис. Не трудно. Потому что под моими ногами хрустит битое стекло, и плещутся ядовитые бензиновые пятна. И в воздухе весит только запах собачьего гавна, везде гавном воняет, где бы я не был, а по сторонам только исписанные, грязно-желтые стены. Олицетворение человеческой безбудущности. Образцовая антиутопия, фантазия безумца, может рассказать сотни историй. Но какого хуя кто-то захочет их слушать?

Когда случится то, что запланировано, остатки блядских людей в звериных шкурах, спасаясь от радиации и от холода, запрутся в подвале какой-нибудь пятиэтажки. Ядерная пыль закроет все небо. Для них навсегда потухнет солнце. Воздух будет весь заполонен мельчайшими ядовитыми частичками. И они будут убивать друг друга за респиратор. Они будут мочиться на тряпочку и прикладывать ее к своему носу, потому что вся вода, даже мировые океаны превратятся в лед.

Температура –40 градусов по цельсию. Они начнут закладывать кирпичом все оставшиеся выходы подвала. И будет слышен только звук шлепающихся кирпичей на пройденный ряд, и шорох руки смазывающей глиной леденящую каменную поверхность.

Удар камня о камень… Голова раскалывающаяся на хуй от излучения… И им будет мало стены толщиной в пять рядов… У кого-то будут спички, и где-то будет мокрое, полугнилое дерево. Огонь и звериная шкура на все времена.

Холодный снег вместо воды. И околевшие крысы и их помет вместо пищи.

Температура –60 градусов по цельсию. Радиация в десяток раз превышающая допустимый предел. Они начнут заделывать потолок стальными листами и подпирать их столбами, сделанными из битого кирпича. Несколько человек поднимают груз пол-тонны весом. Икроножные мышцы покроются мелкой дрожью, пока кто-то будет увеличивать величину столбов на считанные сантиметры. Четыре столба и стальной лист, отодранный от вонзившегося в их дом поезда. И так весь потолок. Чтобы экранировать излучение. Они теперь умеют совершать невозможное.

Подергайся, да.

Вентиляция. Они забыли сделать вентиляцию. Они приникнут носами к одной единственной щели, потому что дым от костра заполнил все их помещение. Кубометр за кубометром. И они будут ломать стену, которую только сделали. И они сложат ее снова, вставив стальную трубу для протока ядовитого воздуха.

Температура –80, блядь. Скоро будет почти температура вакуума, потому что дыр в атмосфере слишком много. Небо стало черным.

Цивилизация быть может в пол-сотни человек.

Пьяная вакханалия от ящика водки, который кто-то и зачем-то захватил с собой. Языки пламени, отражающиеся на лицах. И кто-то предлагает: А почему бы нам всем не перекусить моей толстозадой женушкой?…

…равномерно качающиеся тела. Для того, чтобы согреться. Они двигаются даже во сне. Постоянный шепот местной истерички: “мы все умрем… мы все умрем…”

Щелк… Щелк… Проскакивает искра… Щелк… Воспламеняются газы… Яростный огонь. Распускающийся ночной цветок.

Восхищен красотой представленной картины. И все глубже втягиваю отравленный сигаретой воздух.

Дым из огромной трубы, виднеющейся вдалеке, поднимается кверху. Заполняет небо изнутри. Растворяется. Превращается в жидкость. И вновь льется на землю. Капли проникают внутрь. Сначала в грунт, потом в зеленое дерево. Пара сотен циклов и все, прощай милый тополь-береза-ясень. Покойся с миром. Помним и любим.

Вокруг слишком много этих надгробий. Печальных, чахлых, с почти осыпавшимися серыми листьями и скрюченными стволами. Они умерли, хотя еще не осознали этого.

Павел, мой брат, осторожно оглядывается вокруг. Любуется мертвой красотой.

За ним идут Жека и Аська. И только потом я. Все мы в камере моего сознания.

Аська. Вот сейчас она зайдет в темный угол. И мы скажем ей – снимай трусы. Она скажет невнятное: “вы чего?”, и будет порвана, оттрахана нами. Мы будем первыми, пионерами. Да, вот сейчас.

Маньяки-извращенцы – это национальное достояние.

Мы идем как те люди из будущего, для которых погасло солнце, осторожно и озираясь вокруг. Ноги неторопливо двигаются, и мне чудится в их движении монотонная обреченность. Поступательное перемещение в бездну.

Если меня кто-то спросит, или хотя бы захочет спросить, или я представлю что меня спрашивают, зачем я иду за ними?, я не смогу ответить. Разве что, я просто гуляю, дышу свеже-вонючим воздухом.

Каждый день отбиваю грудью несущийся с ревом железнодорожный состав, под звук капающей воды, проезжающих машин. Свист из турбин все громче и громче, слышно как вращаются внутри они, мое сердце и его шестеренки, гулкий ток крови, разносящийся по телу, словно стая птиц, пытаюсь поймать каждую за хвост, ощипать и поджарить, они ведь слишком беспокойны. Состав мчится на меня. Я спокоен, как будильник, равномерно вздыхаю с яростью зверя обжигающий воздух из его сопла. Гвозди и крест. Прибит. С его пути не уйти. Заправленный соляркой окружающий мир рвет меня на части.

Я состою из беспрерывного изучения импрессионистких картин на немытом оконном стекле, сидя на подоконнике. Я анализирую поверхность своих туфель, когда иду по улице. Я рассчитывал выпуклость синусоиды ногтей, еще сидя за партой, в школе. Я рассматриваю в угольке сигареты скопления звезд и туманностей. Я ложусь на кровать перед сном и думаю: кто я такой, что я за существо? Я - отрицание и не восприятие реальности.

И чем я становился взрослее, тем больше я растворялся в своем мрачном забвении. Я жил в беспрерывном презрении к окружающему. Поэтому совсем не удивительно, что я стал психопатом...

Я говорю:

- Подождите.

Я отворачиваюсь к деревьям, и напрягаюсь. Мне больно, там внизу жжет. И еле капает. Бактерии пробрались из трусов вверх, по уретре, и свили себе гнездо в мочевом пузыре. Они там ползают и размножаются. Они там поглощают меня изнутри.

- Раз, два, три… Так, что нам нужно для массового уничтожения? - спрашивают меня.

- Бомба. Охуевшая бомба... Взрывающаяся хрюшка?

Вдали завыли бродячие собаки. Мертвая луна воет им в ответ. Я бегу сквозь раннее утро. Уже сейчас, спрятавшись на этой большой земле, я бегу и мечтаю очистить мир от ягнят-переростков, мир от мира. Я бегу сквозь утро. Шерсть встает дыбом на загривке… 

- Мы пришли - говорит мой брат.

Через покосившуюся, заросшую мхом ограду виднеется конечная цель нашей ночной прогулки. Автомобильная мастерская, или что-то там еще. Полуразваливающаяся, невостребованная, постоянно перестраивающаяся под что-то другое. Символ цивилизации. Не получилось то, для чего предназначалось, переделаем во что-нибудь другое.

- Беги – шепнул брат непонятно кому, пролезая в дыру, образованную отломившимися перекладинами от забора.

Подошвы завивают восхитительные спирали из бензиновых пятен.

Пашка пытается перекусить зубами железную дужку замка на двери. Мы ждем, пока это у него не получится... 

Я курю перед сном, помечтав о вывернутых костях и порванных венах.

Щелкнул замок.

Ася спрашивает:

- И на кой мы сюда приперлись?

…Асе надо ампутировать грудь. Аккуратненько вставить нож между верхними ребрами. Сделать четыре разреза. И удалить два лишних куска мяса…

Я приваливаюсь к стене и закуриваю.

- Эй, меня кто-нибудь слышит? – повторяет она.

…Асе надо выбить все зубы молотком. Выдрать язык пассатижами…

Ася вздыхает и садиться на пыльный радиатор, вымазанный черным цветом. Волосы рассыпаются волной по плечам. Ее лицо в темноте - смазанная маска. Оно сделано из пластелина. И на белом фоне только два агатовых глаза.

…Асе надо облить лицо кислотой, выколоть глазки, отрезать уши бензопилой и зашить рот рыболовной леской…

Пашка с Женькой рыщут с фонариками по полу. Поднимают банки, смотрят этикетки.

- Все нашел, – говорит Павел – пошли.

- И все? – спрашивает Ася.

Я наблюдаю за ее губами. Как они вырисовывают иероглифы. Как они складываются трубочкой. Как они распускаются навстречу темноте.

…Асю надо убить и расчленить…

 

Потом был еще обычный день. Яркий и безоблачный, когда можно было бы любоваться из окна красными буквами на стене противоположного дома. Кирпич украшали вольные переводы текстов Каннибал Корпс “Переламыватель позвоночного столба” и “Некропедофил”. Мой брат он пишет их ранним утром, когда ничего не остается кроме всеобъемлющего одиночества.

Был наверно Август. Потому что в окно залетали объеденные червями, слегка желтые листья.

Я охотился на тараканов. Из каждого вытекает разная жидкость. Иногда мутно-желтая с красными прожилками, иногда густая, сизая, белая с комками. Начиная с задних ножек, батарейка катится выше, подталкивая мной. Чем больше она проезжает, тем быстрее двигаются оставшиеся конечности. Даже когда она делает пол-оборота и не видно голову и выпученные глаза, можно разглядеть как подрагивают усики.

Они кричали, но не было слышно. Было пусто и одиноко в комнате.

Потом я собрался и шел в одно место, почувствовав вдохновение, ощутив себя нео-фашистом нового Освенцима в моей комнате.

Тикает. Горит огонь. Она боролась, она извивалась, а я пихал ее в эту ебанную духовку. Сжимаю зубы все лицо кривится от усердия, как при рассвете геноцида. Почему люди тогда делали, то что делали. Строй ног и в первом ряду идут обожженные кислотой и те, кто вдыхал ядовитый газ. Обожженые легкие. Мы идем.

Сжигаемая шерсть, когти цепляются за все подряд, они никогда прежде не вытягивались настолько. Все живое дергается, когда умирает. Но это только при такой смерти, не той, при которой медленно вьешь из своих шнурков петельку, час за часом, вытягивая их, потом связываешь и отрезаешь себе кончик носа. Это сложно отрезать. Зеркало поможет. Веревка тонка, и надо отрезать половину или быть может больше от тела.

Котенок в духовке пригорит к листу. И придется отдирать его тельце лопаткой, чтоб его. Потом я проснулся муравьем, и мой сосед говорит, наблюдая за вымиранием и почесывая хитиновое брюхо: “Такие дела чувак”.

Обуглившееся тело котенка будет нашей едой.

И он говорит: “Да круто, чувак. Я видел эту смерть по телевизору за обедом. Вкусный обед. Знаешь как жена моя готовит? Вот. Ты бы видел эти тефтельки, мужик… Да, круто”.

И я все же шел в это место.

Тогда мы еще все ходили туда. Я заходил, всегда опаздывая, садился и старался не думать о своем забвении и жизни, подобной стуку будильника.

Наблюдая за искусственными цветами, пылью в воздухе или вслушиваясь в свои пищеварительные процессы, я существовал где-то за краем. Я не жил. То есть это было не то, что можно назвать ареальностью. Это был стук механизма. Это было колебанием маятника. Это было обычным днем.

Я заходил в туалет и чиркал спичкой.

Иногда она ходила поперек моего взгляда, чаще вдоль. Многие думали, что хорошо бы прибить ее за сиськи к парте, раздвинуть ноги так широко, как это возможно человеческими связками, и посмотреть что у нее внутри. Но ни я, ни другие этого не делали.

Это было нам не положено.

Это было не хорошо.

Изредка она подходила и что-то спрашивала, но что я мог ответить, когда она стояла раком и я видел, как из нее текут гнилые слизистые выделения.

Было положено и хорошо только то, что мы никогда сами не решали.

Изо дня в день, время от времени, все шло своим чередом и это было мало похоже на накатившую волну лучей, застывшую плотными, свисающими каплями.

Потом нас, человекообразное дерьмо, рассортировали по баночкам.

Это был обычный день. Обволакивающий, нависающий над всеми. Необходимо отвлечься, необходимо забыться от обычного, обычного дня. И вот, кто теперь первый из нас начнет дрочить?

 

Все время, кривляясь подобно клоуну,

Я выхожу. Замечаю, что край футболки слегка замазан спермой. Я прикрываю это место рукой, но моя сестра берет меня за руку, слегка целует воздух возле моей щеки и толкает в плечо по направлению к кухне.

По пути туда, я зашел в туалет поправить прокладку. Нет, я мужского пола. Но эта херня здорово помогает. Защищает трусы от выделений после мастурбации.

Они сидят кружком, родители, сестра. Павел с отстраненным видом помешивает содержимое тарелки. Он указывает ложкой на суп: «Эээ… Вы уверены, что здесь нет мертвых насекомых?».

Сестра улыбается, поймав свой собственный взгляд в зеркале. Она двигает рукой по волосам. Я шепчу ей на ухо: «Тебе бы здорово пошел шрам». Провожу пальцем по ее брови, щеке и носу: «Вот отсюда, и досюда».

«Кажется здесь плавает муха…» - говорит кто-то.

«Она моргнула глазом» - говорит кто-то, указывая на рыбу в тарелке – «А нет, у нее нет глаза. Он вытек. А она, блядь, мертва».

Ну вот теперь все вместе берем и жрем.

Я наблюдаю как они берут, жрут и проглатывают.

И вот они спрашивают меня.

«Ты уже собрал свои вещи, мелкий, гадостный человечек?»

Я что-то отвечаю, пытаясь подгадать момент прыгнуть через стол и воткнуть вилку кому-нибудь в глаз.

 

В подвале темно. Даже небо темное. Небо синее только днем. Ночью оно черное, черное.

Мир, в котором я живу, это темнота. Постоянный холод…

Кажется, я слегка перепутал хронологию? Ну да, блядь, не важно.

 

-3-

С Асей я познакомился в библиотеке. Странно, что я вообще очутился там, и это при моей ненависти к книгам.

Пыльные книги валяются по всем полкам. Маленькими и большими стопками. Философия, науки. Мелькают имена Ницше, Вольтмана. Я знаю, что лучшее, на что они годятся, это подтереть ими жопу в туалете. Это не просто куча бумажек в переплете. Это готовый взгляд на жизнь. Если его прочитать индивидуальность не будет стоить ничего. Поэтому чужими мировоззрениями нужно только подтираться.

В таких местах, я часто мечтаю жить в мусорном ящике. И еще, чтобы отверстие у него было заварено стальным листом, чтобы не войти и не выйти. Получается полностью автоматическая система. Миниатюрный мирок. Утроба, матка, в которой снова очутился, где все просто и очевидно. Не так как здесь – слишком большой ящик.

- Здравствуйте.

Холод на улице и в голове. Я зашел сюда погреться. Блядь, чего они хотят от меня?

Отчуждение, направленное навстречу взгляду. Волосы спутанные и грязные. Даже грязь на лице становится осязаемой. Это напоминает мне о несовершенстве. Чужой материи, с которой невозможно спорить. Мир отвергает меня.

Еще чуть-чуть, и я достану тупое лезвие из рукава, пройду по коридору, ломая кости, мясо и кишки.

“Здравствуйте” - повторяет Ася.

Когда люди со мной здороваются, они все время хотят от меня что-нибудь.

“Чего надо?” - перехожу я сразу к делу. “Ничего. Мы с тобой соседи… Ну в подъезде одном живем”. И я отвечаю: “Иди нахуй”.

Ее лицо улыбается между книжных полок. Ася кладет мне руку на плечо и говорит: “Покажи мне что-нибудь”.

…Асину руку зажимают в тиски. Зубилом раздробляют все суставы. На пальцах, локоть и плечо…

- Убери руку. Мне противно твое прикосновение.

Ася молчит. Если она сейчас не уберет руку…

- Да что ты за человек такой?

- Человек. Это звучит для меня как оскорбление.

Блядь. Блядь. Блядь. Становится моим любимым словом.

- А хочешь я буду любить тебя? – спрашивает она.

 

Встает солнце, и разливаются колышущиеся человеческие реки. Красное пятно на небе, и бесконечные пески бетона вокруг.

Бессмысленные люди идут, не зная куда. Цикл бессмысленного движения продолжается день за днем. Империя теней проталкивается в будущее. Пустыня огромна, как вселенная. Древние египтяне с натянутой кожей на мускулистые блестящие тела, чертят на серых папирусах новые и новые рисунки с нарушенными пропорциями и дисгармоничными людьми в неправильных позах. Древние египтяне тащат на своих спинах огромные каменные блоки, сооружают рычаги и веревочные домкраты. Поднимают огромный вес на огромную высоту. Смотрят в небо. Геометрически правильные пирамиды. Недостроенные, гротескные сфинксы. И кто из них знает, зачем ложить камни, творить искусственные фигурки без красоты и чувства? Во славу фараона. Строят путь в вечность. Строят красивые могилы для своих тел. Жизнь для смерти.

Колесики вращаются. Зубцы цепляются за зубцы. Песочные часы переворачиваются, крупинки перетекают снизу вверх. Мышцы стягивают кости, сила рычагов двигает телами. Мигающие лампочки, индикаторы между внутренними органами, проводки тянутся от мозгов, закованы в оболочку стальных позвоночников. Конвейер тянется вдаль. Роботы идут на работу, роботы идут с работы, роботы смотрят телевизор, роботы питаются органикой. Жизнь для еды. Жизнь для великого, светлого будущего, которое не наступит. Жизнь ради существования, жизнь для поддержания своего функционирования.

Мои ноги шагают вдаль. Покоряют время и материю. Мои ноги плещутся в дождевых лужах. Функционируют вполне исправно. Мой мозг идет получать знания, так как было запланировано.

Солнце взошло. Реки превратились в озера.

 

…Она стучит по доске. Существо в очках огромной оправы, с затянутыми в пучок волосами и непокорной прядью, спадающей на лоб, бьет деревянной указкой по дифференциальному уравнению.

- Итак. Кто нам решит его?

Утро было чудесное. Синие с переливом листья за окном, сочащиеся лучи солнца, круговерть бликов на стекле. Красивое осеннее утро. Настроение с самого первого урока было хорошим. Прекрасная погода, дохлая крыса в кармане, что еще нужно для моего счастья?

Я медленно скользил взглядом по стеклу, изучая мутные полосы и пятна неизвестного происхождения, похожие на карту звездного неба. Нудный голос Анны Петровны еле доносился до меня, потому что я сижу на последней парте возле окна. Сейчас я более чем далеко от реальности.

Я даже не удивляюсь, почему листья с деревьев синие.

Это мой первый день в университете. Если приглядеться к моему обритому черепу, можно увидеть четкую синеватую припухлость в виде подошвы от ботинка. Наверное, поэтому все украдкой оглядываются и тыкают подгнивающими пальцами в меня. Быть может, они даже тихонько смеются. Одна из них, Лена, открыто улыбается, пытаясь поймать мой взгляд. Ее улыбка напоминает мне о мертвой лошади с вывернутыми наружу кишками и оскаленными зубами. Я уже почти вижу гниющую тушу этой кобылы, все еще оглядывающуюся на мое тело с противоположного края класса. Ее глаза покрылись чем-то фиолетовым, а торчащие вперед зубы тянутся ко мне, пытаясь отгрызть кусок моей плоти.

Капля пота скользит по моему лбу. Она такая мерзкая, липкая и холодная, что мне кажется, что она течет по полушарию моего мозга. Я все еще настойчиво смотрю в окно. Ее вытянувшиеся челюсти уже почти дотронулись до моего уха. Запах из вонючей глотки медленно убивает меня. Я знаю, что это иллюзия, обман. Но моя кисть непроизвольно выводит на парте не пишущей ручкой слово “Мастер”.

…Я даже не буду представлять, что меня спрашивают “Кто такой Мастер?”… 

Существо в огромных очках вызывает кого-то к доске. 

Мои пальцы перестали теребить ручку. Они пощупали неровности первой буквы “М” на глянцевой, отполированной поверхности новенького стола.

- Это уравнение можно решить несколькими способами. Мы решим его методом…

Внутри моих легких разрастается жуткий, огненный комок. Он тянет свои нити до горла и медленно спускается к желудку. Внутри все пусто. Во рту желудочная слизь с кровью. Я надеюсь, что это язва, или хотя бы гастрит.

А еще в моем кармане лежит дохлая крыса. Я нашел ее, когда выходил из подъезда. Запах неслабый, гниение быстротечно. Быть может, поэтому со мной никто не сел.

Звонок. Холодный, пронзительный, режущий уши.

Пора идти в туалет. Курить.

В последнее время я стал видеть мир совсем по-другому, чем другие. Пожалуй, я даже перестал видеть его вовсе. Этот обычный, непримечательный мирок и себя, маленького человечка в самом его центре. Все это теряется, когда просто идешь по коридору по направлению к сортиру. В этот момент существую только я и сортир, и огромная сигарета маячит на фоне. Передвижение ног по просторам вселенной, по мелкому ее фрагменту, узору его холодного пола и солнечной тени. Ослепительный блеск звездных протуберанцев где-то вдалеке. Я спрашиваю себя: живу ли я в данный момент, живу ли я, также как вчера и позавчера, или сейчас есть только мои двигающиеся ноги, коридор и сортир? Значит ли это, что сейчас моя жизнь прервалась, и я временно умер, а цель моего ожившего трупа в том, чтобы дойти до сортира? Эта мимолетная цель, на которой сосредотачивается мой разум, вероятно убивает меня на какое-то время, превращая в робота, выполняющего поставленные задачи.

Я слишком часто бываю механизмом в таком случае.

Мой труп раскапывает лопатой свою собственную могилу.

В туалете стоит мой одногрупник. И никого кроме нас. Он протягивает руку: “Жека”. Сухая и крепкая кисть, не то, что моя холодная и мокрая, на ощупь похожая на змеиную кожу. “Андрей”.

Толчок. Сортир. Именно в этот момент во время этого молчания я обосрал Пашкину маму. А потом, мы заперлись с Пашкой в этом сортире и прыгнули из окна. Да, собственно все так и было. В голове по крайней мере.

Молчание. Я шарю рукой в кармане куртки и щупаю мертвую крысу. Шелковистая, согревшаяся от моего тела. Маленький, отвратительный комочек. Скоро он покроется плесенью и червоточинами… Жека что-то спрашивает, а я отвечаю.

И вдруг я говорю: “Хочешь, покажу кое-что интересное?”, а он безучастно кивает.

Хрупкое, ласковое тело лежит на моей ладошке. Я восторженно гляжу на него, и даже забываю посмотреть на Женькину реакцию. Розоватый хвостик опускается по руке, прямо в рукав. В открытых, неподвижных глазах отражаются солнечные блики. Ребра скользят под мягким мясом и шерстью.

Он говорит:

- Настоящая крыса?

- Нет. Труп настоящей крысы.

Он дружески хлопает меня по плечу:

- Круто, чувак. Дай пощупать.

Он берет ее на руки, а потом кладет на подоконник. Складывает задние лапки в линию, передние на груди и вставляет в них почти скуренную сигарету, наподобие свечки.

Я смеюсь. Я никогда так не смеялся, будто бы мы с Женькой сдернули с той ебучей бляди черный саван, забрали косу из рук и поссали в рот. 

На следующем уроке ко мне подсаживается какая-то девушка. С веснушками, рыжими волосами, красивой улыбкой и вонючей пиздой. Она постоянно улыбается. Болтает и смеется чему-то своему внутреннему, будто неведомые насекомые ползают у нее между ног и постоянно щекотят кожу сотнями маленьких ножек.

Она спрашивает, и куски красного мяса десен то и дело выскакивают из-под ее губ:

- Ты что-нибудь понимаешь? – она кивает на доску, где существо с огромными очками пишет на доске очередной дифур.

- Да.

- Меня зовут Оля, кстати – говорит она.

- Хорошее имя.

Она краснеет и улыбается еще шире, и кажется что, если ее рот примет обычное положение, то растянутые щеки повиснут двумя огромными мешками по бокам черепа. Она спрашивает, могу ли я объяснить ей какую-то штуку, и я отвечаю: “Да”. И она говорит: “Тогда, давай. Объясняй”.

И я вдруг кашляю смехом и говорю: “Хочешь, покажу кое-что интересное?”.

 

- Будешь ли ты сосать, мой маленький брат?

Твой пол. Возраст. Вероисповедание. Все это не при чем. Закрой глаза и возьми это в рот.

Самое время спросить, отчего я такой, каким я не должен быть.

Пол, стены, стол, потолок. Стул, кровать, раковина, дверь. Это то, что я вижу. Видите? Понимаете?

Теперь под другим углом. Ножки кровати, что-то прилеплено к поверхности. Пыль на полу и везде, свет создает единую бело-серую поверхность. Железная сетка кровати, неподвижна. Труба, кажется ведет к батарее. В течение часа можно увидеть двух-трех тараканов, дым от сигареты, летящий бычок.

Фотография. Посеревшие обои. Лампочка тусклая, на кривом изогнутом проводе - около двух штук. Из стены выпирает полка - одна штука. Мятая бумага. Старый чайник.

За дверью медленным шагом - Университет, Магазин, Туалет. Люди неподвижны, или серо говорят, курят, пьют, тускло смеются - хотят ебаться.

Включаю телевизор. Радостные быстро меняющиеся картинки сюреальности. Все яркое и улыбается.

Истеричный хохот вырывается из меня.

 

Пятно мокрого света встает перед глазами. Оля кричит.

Я поворачиваюсь к ней всем телом. Медленно вращаю глазами, пытаясь сфокусировать зрение. Из открывшегося рта крысы, капает какая-то жидкость. Падает вниз, на открывшуюся тетрадь, размывая только что написанные буквы. Я стараюсь выявить источник раздражения во время этого резкого изменения окружающей среды. Оля вскинула руки, и, отшатнувшись, почему-то кричала: “Дурак!”.

Они окружают меня. Преподаватель хочет что-то сказать. Кто-то кривит губы, но все равно смотрит на нее. На крысу, на моего сдохшего друга. Женька улыбается из-за многочисленных спин.

Ты что?! Выброси!… Вон!

Непонимание в высшей степени бьет меня по затылку.

- Псих какой-то… - шепчет Ольга, прячась за спины других.

Я вышел из класса, еле шагая ногами. Засунув трупик в карман, я только сейчас слышу эхо Олиного крика: “Дурак!”. В двери я поворачиваюсь с кривой улыбкой, показывая всем свои желтые заостренные напильником клыки.

 

Каждый день, я прихожу домой в злости, или быть может со скрытой улыбкой, или печалью. Каждый день, когда я прихожу и что-то чувствую, это мне доказывает, что я еще живой и чего-то хочу. Как сегодня утром, я захотел пнуть идущую навстречу дряхлую бабушку, отстукивающую палочкой по асфальту, стучащую по моим ушам, стучащую в моей голове. Оголяя про себя гнилые зубы, я разбегаюсь, и бью ногой ходячий труп в живот, и хрупкий скелет откидывает назад, и кости складываются в один комок, и этот комок катится по асфальту, брызгая вокруг дрянной, дешевой кровью и завывая больными голосами.

Это уже не жестокость, это привычка.

Дом – это пересечение вселенных. Отворяя дверь в квартиру, создавая движение ногами, я замечаю, что вокруг все не совсем так, как прежде, как будто вдруг глаза перестали воспринимать законы перспективы, или из спектра цветов не заметно убрали один-два полутона… Пашки нет на месте – вот что не так.

Три недели, я видел брата только в одном положении. Скрючившись под солнечными или электрическими лучами, он сидит возле батареи и онемевшими руками выводит что-то на порванном листе карандашиком. Рисует или пишет – не понятно. Глаза бегают из стороны в сторону, но никогда не смотрят на лист. Карандаш давно сломался и не оставляет следов, но откуда ему это знать, если он не смотрит… Мы живем только вдвоем, и когда я первый раз увидел его в этом положении, то так и не смог спросить, что он делает. Потому что страшно, потому что догадываюсь, что Павел – из неправильных.

Когда меня нет, он ходит на кухню и съедает, все что остается на столе. Или если ничего нет, он вылизывает тарелки. Иногда заглядывает в туалет, но не смывает, поэтому, когда прихожу, вонь стоит невероятная…

Медленно переваливаясь с боку на бок, выходит Пашка из дальней комнаты. Точнее выползает. Он на четвереньках.

Я чувствую спиной холод двери, которую я успел закрыть. А Павел, не вставая, достает из кармана обгрызанный, источенный карандаш. Глаза по-собачьи глупые, наивные  и пустые, а лицо какое-то по детски удивленное, словно вдруг выяснилось, что дикие, человеческие нерожденные эмбрионы не шастают по капустным полям. Он говорит:

- Карандашик кончился.

Незаметно ускользая в сторону, я щупаю рукой по стене коридора – где-то там прислонена ручка от сломавшейся швабры. Я говорю:

- На место!

- Зачем?

Его рот забывает закрываться, после того, как он говорит. Видно желтые зубы и маленькие струйки тягучей слюнообразной жидкости, свисающие с бесцветной, оттопыренной губы.

- Я дам тебе новый карандаш. На место!

Мой голос перестает дрожать, потому что я ухватил палку. Шершавую, потертую множеством рук, будто кто-то уже нанес ею тысячи ударов по незащищенным телам. Палка, пришедшая из первобытных, каменных веков.

Он говорит: “Не бей, меня”. Он устало ползет мимо меня, в зал, к батарее. Но не останавливается, открывает балконную дверь и впускает внутрь холодный, осенний ветер. Воздух обдувает, закрывает проход в другой мир.

Он садится на поручни балкона и шатается на самом краю, едва не падая в пропасть седьмого этажа. Он говорит моим ушам, каким-то чудесным образом, оказавшимся рядом с ним, покоящимся по бокам черепа, опирающегося костями на ключицы, плечи, локти и деревянные перила.

- Я могу прыгнуть. У меня получиться.

Я достаю пачку сигарет из кармана, протягиваю ему и отвечаю: “На вряд ли… Курить будешь?”. Он не замечает меня и продолжает:

- Знаешь, я в последнее время часто думаю: Кто я? Куда я иду?

Я издаю звук в пустоту: “Да, ты часто думаешь”, а он не слышит и отвечает сам себе:

- Я автоматический киборг. Создан с целью поддержания собственной жизнедеятельности. Имени нет. Кодовый номер – один… Я автоматический киборг. Я сломался. Ошибка, сбой в программе. Я был создан для того, чтобы испытывать боль, унижение и иногда радость. Рецепторы погорели, я испытываю безразличие… Я автоматический киборг.

Я говорю:

- Заклинило тебя.

Я достаю из сумки, висящей на боку, книгу: “Держи”. Он берет ее, рискуя упасть вниз.

- Это что? Зачем?

- Увидишь что… Дарю. У тебя день рождения сегодня, забыл?...

 

- Проходи, не стесняйся, мой гроб – твой гроб.

Ласковый луч отражается в мутном зрачке. Темнота, отражение, подавленная рвота и вонь.

- Хочешь умереть вместе со мной? - спрашиваю я Асю.

- Наилучшее решение, думаешь?

- Нет. Да. То есть хочешь – нет, умереть – да… Лень что-либо делать, но есть время, чтобы поебаться.

- Я не хочу так.

- О чем ты, тупая корова? Ебаться – это для отвращения, неправильное действие, для блевотины. Нравиться, когда тошнит?

Шепот света через глубину глаза. Под поверхностью вены и кровь. Вскрывается под движением лезвия.

- Больно. Нет? Надо так… Кровь показывает, что ты не бумажная… Мой брат хотел ебаться не давно, он разрезал себе ногу с внутренней стороны бедра и засунул член туда. Чуть не умер, я спас его. Он сказал, что это намного лучше влагалища, когда кровь бьет со всех сторон, и разрезанная мышца судорожно сжимает член. Он успел кончить себе в ногу… Чего только не сделаешь, чтобы поебаться, да? Он завопил, чтобы я срочно перевязывал его, а я спросил его: “Эй, чувак, ты уверен, что не можешь потерпеть еще чуть-чуть? – я тоже хочу”… Еще он хочет попробовать завязать узлом веревочки в мошонке, на которых держатся яйца. Для новых ощущений…

- Это как то не верно…

- На хер. Люди живут, чтобы ебаться. Круто умереть, накончав в свой разорванный живот, из него торчит кишка, лопаткой гавно выковыриваешь, натягиваешь как гандон кишку, оторванный конец на хуй. Кровь хлещет сверху. Тепло, липко, лужа все больше… Если бы не больно, все умирали бы так.

- …Нет. Это пустой звук. Милый. Есть много всего другого этого. Это не правильно. Жизнь в движении, размножении – всего-то восприятие, электронный разум. Из-за этого относительно, как смотришь. Это уже без разницы теперь, что ты видишь. И для чего там кто-то живет. Не нужно. Не интересно. Первый луч рассвета видно в окно, и все, что есть. Делай, что хочешь просто.

- Заткнись нахуй! Я не спрашивал твоего мнения…

Я зажимаю ей рот, продавив зубы своей силой. Здесь, в темноте, она теперь слепа, нема и почти ничего не чувствует. Она только слышит.

Это три девушки мечты: Плачущая черной размазанной тушью похожая на первое утро ядерной зимы, С железными суставами струнами в место мышц обтянутая блестящей черной кожей, и Слепая немая бесчувственная принимающая только слова.

Я провел ее в морг и показал ей шесть миллиардов трупов, лежащих на операционном столе. Расчлененные, обгоревшие, закопанные заживо, посаженные на кол, грудь медленно выпирала, и дерево вышло из набухших ребер как цыпленок из яйца. Каждый убит несколькими различными способами.

 

Мы сидим с Пашкой за столом и вскрываем крысу.

Павел гладит желтые страницы подаренного, раритетного издания “Пособие патологоанатома”. Я медленно провожу красным карандшом по животу от горла до анального отверстия, помечая разрез. Как на раскрашенной картинке вскрытого человека, в пособии. Сначала тело пришпиливается булавками или гвоздями к дощечке. Чтобы не дергалось.

Лезвие входит в дряблую шею слегка пониже крысячьего черепа, рассекает шкурку, движется вниз. Что-то вытекает из разошедшейся кожи, и тело, натянутое на дощечке, в позе распятого Иисуса расслабляется. Кожа растягивается, и на крысиной морде появляется улыбка. Даже глаза слегка приоткрываются, и миниатюрные пальчики разжимаются.

Пашка говорит: “Как живая”.

Он продолжает:

- Каждый человек обязан в своей жизни вскрыть крысу.

Пузо расходится под лезвием.

Хей, покажи нам из чего ты сделан…

Слюнявый шов похож на вход во влагалище. Открывается, показывая внутренности.

Тошнота слегка подкатывается по горлу, проходя по позвоночнику, будто из каждого позвонка берут поочередно пункцию спинного мозга, втыкают по стальной игле в центры нервных окончаний, вызывая непроизвольную дрожь мышц.

- До того как умрешь надо обязательно вскрыть крысу. Ну, посмотреть что и как.

Ну, посмотреть как будешь гнить и выглядеть сам…

Эстетика…

Внутри вперемежку с кишками белые полоски червей. Они не двигаются, потому что до этого я положил крысу на пол дня в морозилку. Павел говорит:

- После ядерной катастрофы останутся только люди, крысы и тараканы. Учится надо уже сейчас. Как потрошить крыс… Удаляй кишки.

Пилочка для ногтей поддевает слой маленьких розовых кишок. Комок потрохов медленно вываливается, разматывается отдельными ниточками, замороженные палочки червей падают на стол. Мочевой пузырь, шарики почек, легкие, желудок все скатывается с тела в одну кучку. Пашка сваливает потрошки в пластмассовую баночку из-под лекарств. 

- Печень оставь. Только она съедобна. Оставшаяся мочевая кислота нейтрализует трупный яд… А то, что не вырезали, можно выкинуть.

- Потом, – продолжает он – когда на земле взорвутся тысячи ядерных бомб, кто-то будет разводить целые стада таких крыс, и собирать урожаи зеленой плесени…

Я кладу веселую, улыбающуюся крысу с вскрытым брюхом в морозилку. Пусть поживет у нас пока.

 

Мы сидим с Жекой и Пашкой, моим двоюродным братом, на крыше. Вечер, но солнце еще не успело скрыться за горизонтом. Если посмотреть сквозь пыльный воздух туда, вниз, через пространство восьми этажей, через миллиарды молекул, атомов и частичек, то там невозможно ничего разглядеть. Никаких движений, пустая, неорганическая материя. Как будто нет, и не было никаких живых, теплых существ, а есть один только холод окружающей реальности. Как в том страшном, красивом сне, где все люди умирают, а остатки человечества медленно догнивают в подвалах.

Пашка указывает пальцем то на одно, то другое здание и рассказывает.

То серое здание рядом с большим, с разрисованными стенами – морг. Там трупы складируют. Рядом по меньше домик - крематорий. Сжигают все подряд: людей, ампутированные конечности, мертвых, зараженных животных. Еще там же, в подвале, я слышал, эксперименты над людьми проводят. Там в основном детишки, потерявшиеся, в клетках сидят. А потом подходит доктор с посиневшим, отвисшим пузом и говорит: “На процедуры!”. Кого-то выводят в хирургию. Там что-то отрезают и пришивают что-то новое, или ставят синтетические, внутренние органы, или стальные протезы вместо костей. Внутри костей находится костный мозг, который кровь производит, поэтому руки или ноги становятся твердыми, но все равно бездвижными и постепенно отмирают. Маленькие трупики сразу там же, по лестнице, вверх уносят и сжигают. Они все на цепях с ошейниками ходят, что пациенты, что доктора – никто не убежит. Все продумано, для науки люди стараются.

А вон завод заброшенный стоит. Внутри анархисты живут. Долго уже живут. Год-два. Отгородились от всего мира и строят новое общество, построенное на анархии. Там лучше не ходить. Могут убить. Просто так.

Это автомобильная мастерская “Гаечный ключ”. Заброшенная. Но там никто не живет. Диких собак боятся – из леса шавки забредают. Они сразу к шее бросаются. Ты орешь от страха, рот открываешь, а она тебя за язык цапает и к себе тянет. Желудок, пищевод, кишки – все разом изо рта вытягивает, вроде как поцелуй с очень хорошим засосом. А потом прозаично обгладывают твои кости, мотая головой влево-вправо от аппетита.

Рядом дом деревянный стоит – сторожка. Там сторож днями и ночами сидит – вон, свет и сейчас горит. Охраняет что-то, и никто не знает что. Страшный, как черт, видел его пару раз – горбатый, и губы все слюной покрыты… Говорили, что он девок малолетних в своем домике держит и носилует иногда, точнее редко, потому что хер отказывает уже.

Вон парк. Там мертвое все. Даже деревья. А там – мусорка. Вон кладбище. Вон вагоны старые, списанные, на рельсах стоят… Хорошая крыша, все видно.

Пашка мнет губы и хочет, наверное, рассказать что-то еще, но Жека скептически улыбается и говорит: “Хуйня”. А Павел отвечает:

- Дурак.

- Внук твоего дедушки дурак.

Собирается дождь. Все затягивает черными силуэтами туч. Дует холодный ветер, и где-то вдали ветвятся молнии, раскалывая небо на сотни кусков.

- Пошли, погуляем? – предлагает Пашка.

- Хорошенькая погода для прогулок – замечаю я.

 

Капает мелкий дождик. Сочится сквозь мокрую одежду и проступает на коже. Холод снаружи и внутри. В груди легкие отекают вниз одним большим комком, а кишки медленно разрываются, прижимаясь все плотнее и плотнее к позвоночнику. В носу застоявшиеся сопли вперемежку с засохнувшей кровь. Вертиться вода под ногами, уходя в канализацию, унося с собой мусор. Похоже на блевотную массу. Кожа судорожно пульсирует больше от страха, а не холода, потому что сейчас я увижу неправильных людей.

- К Анархистам идем? – спрашивает Жека. Павел кивает, шагая по темной улице: “Щас увидите: какая там хуйня”.

Ряды домов давно скрылись в темноте. Если повернуть направо, выйдешь к кладбищу, где под землей тихо скребутся черви. И кто знает что они там делают?

В каждой могиле стоят черные деревянные своды, оставшиеся от гробов. Стены испещрены многочисленными тоннелями, и даже кое-где видны рельсы зарождающихся железных дорог. Возвышаются миниатюрные фабрики и заводы, построенные из костного мозга. Из обломков ребер сложен водоконал, идущий сквозь все могилы. На нем величайшее сооружение - электростанция. Червиная цивилизация медленно, но неуклонно развивается.

Там нет света. Черви они ведь слепые. Он им не нужен. Свет теплится только в самом центре, но и он не для них. 

Рядом, возле главной площади, всегда ползает Червиус 25876-й, император червиной цивилизации. Червиус часто играет на микроскопической скрипке фальшивую мелодию. У него нет рук, но он старается…

Впереди несколько высоченных, черных труб, монолитных обелисков испорченной природе. Они торчат из трехэтажных цехов с выбитыми стеклами и частично разрушенными стенами. Кругом стоят мелкие конструкции, а также небольшой кран и стопка бетонных плит. Все обнесено деревянным, проваливающимся внутрь забором с потрескавшейся краской. Кто-то расписал его поверх новенькими надписями: “Гавно здесь”, “Анархия – мать наша”, “Хуй”, “Сдохни от запора!”…

В окошках виднеются маленькие огненные точки. И Павел хрипло шепчет: “Ну? Что я говорил”.

Треснувший асфальт под ногами с прорастающим серо-зеленым мхом и травой. Обгоревшая, каменная сторожка с обуглившимися провалами окон, будто внутри ящиками взрывали динамит. Бетонные сваи, погнутые железные арматурины. Земля, перекопанная небольшими ямками, такими, что если мне отрубить ноги по коленки, то в них бы меня скрыло с головой. Впереди огромная, необъятная, безжизненная территория.

Мы просачиваемся через забор, пригибаемся и бежим к главному цеху, ползем сквозь тягучий воздух.

- Сюда. По лестнице.

Поднимаемся, скользим по стене.

…и там возвышение. На главной площади, где ползает Червиус, на специальном помосте стоит мой череп. Иногда в нем пробуждаются остатки разума, и Червиус рассказывает мне всякие истории, и играет на скрипке…

Так тихо здесь, на втором этаже. Слышно, как бегают крысы по полу, и как в груди бьется кусок мяса. Сначала наливается кровью, а потом взрывается, стремясь выпрыгнуть из костяной клетки, испуская что накоплено наружу.

- Бомжи обыкновенные. Костры жгут – прошелестел Жека, уставившись в провал на полу.

Пашка только пшикает на него: “Тихо”.

Крысы бегают повсюду. За многочисленными ящиками, цистернами, котлами, установками, но почему-то они не забегают за светлую черту, за белое пятнышко очерченное серым светом, исходящим снизу. Человек спит в темноте, или полумраке. Именно тогда подбежать к нему. Забраться на лицо, проскользить хвостом, покрытым бородавками и парашей, по шее. Сначала объесть слой кожицы с носа, потом откусывать нежные кусочки мяса. К концу ночи на лице вместо носа останется только слизистая, кровавая дырка и белые, поцарапанные кости черепа.

В дырку можно засунуть хуй.

Я сажусь на корточки рядом с Жекой и наблюдаю за кучкой людей в лохмотьях, собравшихся возле костровища. Танцует огонь, отражаются языки пламени на лицах. Где-то это все было…

Запах спирта доносится даже до нас. Они пьют его из консервных банок. Наверное, берут из огромной цистерны с надписью: “Ц два аш пять о аш”. Их человек пятнадцать не больше. Кто-то жарит разделанные туши диких собак и кошек. Жека язвительно посмеивается, потому что многие просто ложатся спать на кучу сваленных мешков возле костра. Пашка вздыхает:

- Потом еще придем… Сейчас смотреть не на что.

 

-4-

Подобно всему остальному, я существовал в пустоте.

Наша маленькая колония из трех человек стала звать друг друга по номерам. Это наиболее рационально.

Я – № 2.

Павел – № 1.

Жека - № 3.

Удобный для запоминания список.

 

В который раз Павел снова сидит у батареи. Он не слышит меня.

На всякий случай я держу палку поближе.

Трамвай приближается к огромному чудищу из стекла и камня. Рядом стоит Ася. Удивительно, что трамвай движется с большой скоростью, а Асе даже не надо бежать, чтобы поспевать за ним.

Ася меня любит, и это, наверно, хорошо, что я не люблю ее. Проблема заключается в том, что Ася любит меня, потому что думает, что я – неправильный, дефективный.

Ася убеждает саму себя, что я – неправильный. И поэтому я говорю, что я и есть неправильный. А ведь это слишком правильно для неправильного, говорить так. Из-за этого она перестает любить меня. И это тоже, наверно, правильно и хорошо.

Улица пробегает мимо. Сбоку я чувствую Асино тепло. Ася для меня – бесплатная грелка.

 

Трамвай все еще движется, но Аси уже нет рядом. Я думаю, что она обиделась на “бесплатную грелку”.

В сером, бесконечном небе крутит пропеллером одинокая птица. Планирует бездвижными, стальными крыльями. Несет под грудью свой тяжелый груз, обколотая безучастными иглами депрессии. Патологическое отсутствие интересов, стремлений и желаний.

Мелкие шарики вываливаются из птичьей груди. Летят к земле, шлепаются и расцветают огненными грибами и букетами цветов.

Я радуюсь и любуюсь представляемому зрелищу. Здесь я вижу неплохое видео со спецэффектами. Дома падают на людей и автомобили. Все вокруг визжат, как резаные свиньи, даже взрослые мужики перегнулись пополам, издавая истеричные вопли, в ужасе голосят бабки, и все бегут куда-то, топча беременных женщин, детей и дряхлых старичков, разинувших свои рты с гнилыми зубами. Мясо летит от взрывов фонтанами, капли крови окрасили все, перекосившиеся лица, безумие и паника. Хей, бьются яйца, готовится яичница! Жирные тетки падают под ноги уцелевшим, и куски их плоти с прослойками жира вырываются из-под обитых сталью сапог. Полуголые сучки на плакатах обуглились и горят, глянцевая кожа немножко покраснела от крови, теперь что-то никто вокруг не хочет их трахать. Автобусы и трамваи переворачиваются от взрывной волны прямо в толпу бегущих, падают кирпичи, треская черепные коробки, из окон вылетают мебель, люди и бетонные плиты. Ха-ха, варятся тефтельки из мясного фарша!

…из земли торчат бетонно-железные каркасы бывших зданий. Крутятся ступицы перевернувшейся коляски. Единственный, оставшийся в живых, атомный младенец валяется на асфальте и удивленно смотрит вокруг. Он не кричит, потому что оглох. Вернее он орет изо всех сил, но человечество не слышит, потому что он последний и оглохший его представитель. Поэтому звуков нет. Никаких.

Я открываю глаза. Все по-прежнему. Функционирует. Не затрачивая почти никаких усилий. Монолитная картинка жизни. Похоже только летящие кровь и кишки могут научить их снова бегать.

Трамвай останавливается. Радужные лучи обжигают кожу, и на последнем издыхании дует ветер

Чудище из стекла и камня поглощает меня. “Добро пожаловать” - кричат стены места, которое монолитно и неизбежно. Серый, призрачный свет остановился во времени. Еще один узник запертых дверей, и решетчатых окон. Солнце, его хозяин, взошло над складом испортившихся роботов. Каждый заперт в своей камере, и слышны только отклики звуков, производимых умалишенными.

Скрипят закрывающиеся ворота. Желтые стены вокруг. Светит пыльное солнце. Анальная дырка, запчасть этого мира находится где-то рядом. Все окружающее пространство за рядами кирпичей не стоит ничего. Это человечество в миниатюре и без маски.

Охотники за тенями, заменившие реальность своими фантазиями. Мы все здесь. Здесь, где наше место и предназначение. Оголодавших убийц надо держать взаперти, чтобы разум окончательно перестал им подчиняться. Ярость должна быть связана, а тело свернуто в смирительную рубашку. Через мозг нужно пропускать электричество, а свежий воздух обязан быть заменен на запахи собственного тела. Так мы быстрее сгнием в наших одеждах. Убитая плоть и мертвый разум не умеют бояться. Лечение будет полезно нам, когда мы все-таки получим свой доступ к насилию. С каждым днем сознанию становится все лучше и лучше. Теперь оно знает, что бензопила действеннее бритвенного лезвия.

Светит солнце. Оно уже заебало. А все равно светит, светит, светит…

Добро пожаловать в дом душевнобольных. Здесь даже звезды и солнце кажутся тусклыми и ненужными.

Welcome home, приятель. Располагайся.

 

- Рассказывай – говорит он. И его лицо кажется сегодня особенно светлым и заботливым. - Кофе будешь?

Я киваю.

“Семь ложек сахара, как обычно?”.

Я снова киваю. Мой подбородок напоминает мне маятник часов своей механизированостью.

Он движется по кабинету с ловкостью мотылька. Проделывает свой путь от включенного чайника до стула, ускользая от нависшей картотеки. Он разводит руки: “Начинай”.

Я говорю и постоянно замечаю, что язык в моем рту колышется подобно змее с отрубленной головой. Я рассказываю ему про неправильных людей, про конфликт робототехники с их основной задачей и про трамвай с упавшими ядерными бомбами, уладивших разом их разногласия, и как все они побежали, спотыкаясь от страха. И может быть тогда, на какие-то мгновения, они снова ощутили себя людьми, почувствовали вкус к жизни. Они кричали, эти суки, но они были счастливыми.

Он осторожно спрашивает: “А разве до этого, они не были людьми?”. Я говорю, что до этого они были какими-то бесчувственными. Вроде кукол. Или египтян, сооружающих свои пирамиды. Жизнь приходит к ним только один раз, в момент смерти. Когда чувствуешь по-настоящему, потому что реальность рвется на части и остаешься только один ты и твое последнее желание о вздохе.

Он задумчиво пожимает плечами: “Пусть так. Если ты так представляешь людей. Но что тебе до этого? Ведь ты же личность. Живи, и не смотри на других.”.

В темноте за его губами и рядом зубов видно какое-то движение, шевеление комка слизистых червей.

Я хочу сказать: “Пошел нахуй, тупой пидар! Какого хуя ты лезешь ко мне?”. И я чуть не забыл, что сам пришел сюда и попросил об этом.

Я говорю, что он прав, только бы он не говорил о моем ебанном я. Мне не нужны эти мысли о совершенстве. Это превратит меня в психа, дефективного человека.

- Ты не псих, Андрей.

Я рассказываю ему, что уже неделю не хожу в институт, и не могу встать с кровати, как Пашка не может уйти от своей батареи. А он говорит мне, что это абулия. Отсутствие желаний к деятельности. “Как у той птицы, что кружит в небе, вращая пропеллером?”. Он кивает, и говорит, чтобы я привел как-нибудь Павла с собой, и что мне и ему надо найти радости в жизни, и перестать находить причины для действий. Делай, как делают другие.

Я хочу спросить, а как же индивидуальность. Мое единственное сокровище. Я же личность, вы сами сказали. Куда она денется и откуда она возьмется, если все делается, как на конвейере, по стандарту. Делать, как делают другие. Но я почему-то говорю, что у него черви во рту шевелятся.

Он усмехается, и говорит, будто не слышал: “А как ты сюда добрался? Если с кровати встать не мог”.

- Ася заставила.

- Девушка твоя?

Я отвечаю, что да, вроде того. Она проводила меня сюда и ушла, оставив одного. Он говорит, что это хорошо, что у меня есть девушка.

Мы прощаемся. И он закрывает за мной дверь. Я напеваю радостный мотив, как и пару лет назад, когда я регулярно выходил отсюда с родителями. Каждую неделю. Вскрытая крыса в морозилке, и бледные анархисты на заброшенном заводе, стали казаться глупыми и незначительными. Лишь затихающие позади крики умалишенных напоминают мне, что смирительную рубашку просто затянули еще разок.

 

Прищурившись за дряхлой тахтой, я сжимаю свою палку в руке.

Пашка шипит из-за двери:

- Все, я помер.

- А?

- Ну сдох, коньки отбросил, дуба дал.

Закрытая дверь на хлипком шпингалете трещит под его напором.

- Я порешу всю вашу блядскую породу!

- На место, сука! К батарее!

Слышно, как Пашка ползает на четвереньках взад вперед за дверью и бормочет с идиотическими вскриками: “Он не дал мне карандаш… Он не дал мне карандаш…”.

- На место! – повторяю я, и одновременно пытаюсь как можно тише выдрать стальную подставку от торшера за место ненадежной ножки от табурета.

- Впусти! Я только карандаш возьму.

- Сука, ты уже все карандаши переломал. Нет ни хуя уже.

Пашка истерично смеется:

- Слышишь, Андрюха? Я мертвый… Не выйдешь на мертвеца посмотреть?

- На хуй пошел.

- А я щас гнить начну. Вонять будет - соседи придут. Двери все равно выломают… Тут то я вас всех того, завалю нахуй.

Я спрашиваю, выкручивая стальную палку:

- А трупы куда? Вонять будут еще лучше. Люди, поддерживающие порядок, приедут, пизды дадут.

- Хи-хи… А я их съем, блядь. Сучек и пидарасов блядских… Шеи переломаю, и налетай пока тепленькие… Лучше живьем, конечно, - привязать и по мелким кусочкам удовольствие растягивать… Ну нечо, холодненькие тоже сгодятся.

Пашка начал бить чем-то тяжелым в дверь:

- Открывай!

- Нахуй иди.

Павел тяжело дышит.

Слышно, как газы выходят из его кишечника. Он говорит: “А! Время срать на пол!”. Что-то плюхается за дверью мелкими порциями.

- Ну вот скоро запах гнили до соседей дойдет. Вместе с трудовым народом дверьку выломаем! Поквитаемся с тобой, сука.

Легкий запах гавна пропитывается через дверь, растворяется в воздухе, осаждаясь на кожу, глаза, и заползая через рот внутрь. Запах раздражает меня, как ядовитый газ, хлор или зарин. Чреватый отеком легких и разрывом лимфо-узлов. Смертельная концентрация в воздухе около половины десятой миллиграмма на литр при экспозиции в одну минуту. Сначала происходит резорбция через кожу и растворение в тело, а дальше уже ничего – только смерть… Эта сука, мой ебучий брат, отравляет меня.

Четкий вкус кожи, приправленной кровью, на губах. Блюдо из собственного тела. Я сжимаю губы зубами, чтобы не пропустить гадкий запах внутрь. Но я спокоен, как труп в мерзлой земле. Кристаллизованный и разбитый на маленькие, безжизненные, а потому бесстрашные кусочки.

В дверь кто-то звонит.

- Ну что, братик? Вот тебе и пиздец – говорит Пашка, прерываемый своим мерзким смехом.

Пашка затихает. Готовится к прыжку, пока кто-то в подъезде давит, словно противное насекомое, кнопку звонка.

Я пробираюсь к двери, шагая в такт резким, пронзительным звукам. Я отважный воин, сделанный из дерьма. Говно не боится. Говно воняет, убивая тело, просачиваясь через кожу.

Да-да, гавно - мое любимое слово.

Миллиметрами щеколда отодвигается, чуть поскрипывая, скользя по ржавой стали. Железная палка с пластмассовым навершием для лампочки, сжимаемая в потной ладони, - мой единственный друг. Я – могучий, гавняный герой.

Дверная щель расширяется. Брата нет. Его тело исчезло из коридора.

Щелкаю замком.

- Здорово, Жека.

- Чего так долго открываешь?

Я затаскиваю его в квартиру, одновременно втискивая ему совок с облупившейся краской. “Давай-давай, быстрее!”. Теперь нас целый отряд, слепленный из дерьма.

Пашкины ноги торчат из-под кровати во второй комнате. Он жалобно подвывает: “Не надо меня бить”.

Жека пинает Пашку. Мы вместе пинаем его. Еще я луплю его подставкой от торшера, пока он не выползает из засады под койкой. Мы валим его на пол и избиваем под шум стонов, плача и собственного тяжелого дыхания. Мы бьем его дико, по-звериному.

Своими порванными венами Павел окрашивает пол. Я наклоняюсь к нему, сгибаясь в суставах, медленно проворачивая шею вокруг оси, вставляя свой рот ему в ухо:

- Вот гавно то какое… А ты не такой, как сам думал, да? Совсем не мертвый. Мне ведь все Доктор объяснил. Нам с тобой необходимо лечение… Интенсивная шоко-терапия.

Пашка сука.

Что он подумал о себе? Обретение свободы? Абсолютно свободен только полный псих, у которого мозги вытекли из ушей. Только он не раб своих собственных мыслей и представлений. Что он захотел такого показать своим поведением? Или он впервые не думает о том, чтобы что-то показать своим поведением? Сука.

Из Пашкиных глаз пропадают нарисованные собачьи зрачки. Он, кажется, слушает меня. И я говорю:

- Пашка-солнышко, теперь ты понимаешь? Блядь… Как это происходит, что с тобой будет, зачем ты? Кто ты теперь? И хуле ты бля делаешь? Ты ведь умеешь слушать меня сейчас, по-настоящему слушать, ты ведь знаешь, что человек хорошо понимает, только когда его бьют, слова они лучше доходят с кулаками, а лучше палкой – вот такой, стальной, хорошая отбивная получится, ну постарайся, пойми, тут нет ничего нового вокруг, все как всегда, только вот ты немножко другой… больно что ли? Неприятно, ага? В библии так сказано, это все запланировано было, через мучения, через страдания… вот так просто, чтобы к свету, к вере прийти, истину понять, а ты что? Иисус на кресте подыхал, а не плакал, не стонал ведь как собака, он нас жалел в тот момент, грехи прощал, а ты, сука, так не умеешь, потому что разум и душа твои ничтожны, к светлым истинам ты не пришел, назначения своего не знаешь, не радует тебя ничего, не заботит, только и умеешь, что возле батареи сидеть, глупый, глупый, депрессивный мальчик, ты и не жил еще, а в панцирь завернулся, людей надо бить, кровь им пускать, чтобы поняли для чего и за что, ведь не просто же так, а то и цели у них нет, смысла жизненного, вылупят глазки и даже не задумываются, тупые железяки поглощают мясо, жуют траву, откусывают от планеты куски, а она теперь, как яблоко надкушенное, червивое, все внутренности съели, сожгли, переработали, а Иисус по-твоему просто так помирал, просто так страдал, чтобы ты в туалете мог дрочить спокойно, чтоб ты кучи срал на полу, близких травил, как собака на четвереньках бегал? Он просто так помирал, значит и ты, сука, блядь, значит тоже просто так, ты только жрать любишь, да как сука последняя над Богом хихикать, мол пошел он на хуй, а ты ведь никто, пустое место, пылинка в океане пыли, если его нет, значит у человека предназначения нет, все – значит только пара секунд есть между рождением и смертью, все – попутного хуя в жопу, пожри, подыши и в гроб уже пора, понимаешь? при отсутствии назначения ничто не имеет смысла, одна дырка от пизды у нас осталась, нет сожаления, секунды радости, минуты печали и целая бездна депрессии и душевной пустоты. Нет места сожалению, нет места оправданиям. Ничего нет, да? Никто не спасет. Все уже давно забыто. Жизнь прогнила, еще не родившись. Осталось только одно мимолетное желание. Так чего же ты хочешь сейчас?

- не надо меня бить…

Он затихает минут через пять. Кровь хлещет из царапин от ударов, из носа, рта и ушей. Целая лужа натекла. Капает кровавый дождь… Вспухли красные пятна по всему лицу и кусочкам тела, торчащим из-под порванной одежды. Тощие ребра еле двигаются, и почти не слышно дыхания. Каркас их кожи порван, и незаживает. Он умирает. Медленно, неизбежно.

Мы идем покурить на кухню. Чтобы отдохнуть, и начать бить его снова. Меня трясет и мне больно, будто я только что бил по-своему собственному телу.

Но нет, не осталось места сожалению и чему бы то ни было еще.

 

Нас трое в квартире. Я, Жека и Пашкин труп в соседней комнате.

Если меня спросить, то вообще-то я даже не знаю, откуда берется эта бессмысленная страсть к разрушению. Это неожиданное удовольствие от размазывания насекомых по полу, от зрелища кровавого убийства. Удовлетворение, возникающее при ударе по чужому, живому телу. Может это своеобразный запретный плод социального воспитания. Может человеческая природа. Я не знаю. Но убить Пашку, дикого, оскаленного пса, который может поцеловать тебя в засос и вытащить зубами все внутренности через рот, было приятно. Приятно скрасило наше скучное существование.

- Ну и что мы собираемся делать? – спрашивает Жека – Дилема в трупе, как я понимаю? Разрубить на куски, выпотрошить и съесть? 

- Можно и так. Но проще на свалке выбросить… Или в мусоропровод. По частям.

За окном потухло солнце. Черные кляксы разливаются по вашему бумажному миру.

Из коридора выплывает Павел.

Я говорю:

- Осторожней, в гавно свое не наступи.

- А мы думали: ты умер – весело признается Жека.

Пашка не говорит ничего. Садится с нами на пол возле стола, пряча опухшее лицо и кровоподтеки в ночную темноту.

 

-5-

Ася провожает меня сегодня до института.

Мы идем рука об руку, она молчит и изредка вздыхает, отворачиваясь от несущихся навстречу осенних листьев.

Я иду по этой дороге от нашего дома до главной улицы, а потом поворачиваю направо, я проецируюсь около дверей института. Я уже перестал считать сколько раз я прошел по этому пути. Сколько времени я потратил на бесполезные дела, и сколько у меня вещей, которые никогда не были в употреблении. Если так подумать, я еще ничего в жизни не совершал полезного и не имел того, что мне нужно. Нужного и полезного в широком смысле.

Ася что-то говорит, а я только думаю: когда же она съебется. Ася целомудренно целует меня в щеку и уходит.

 

Лекция. Полторы сотни человек потеют, едят булки под столом и пишут в тетрадках то, что слышат, пока их мозги не заняты своим желанием поебаться.

Я ложусь на парту и утыкаюсь головой в сплетение рук. Я добровольно отрекаюсь от окружающего в пользу темноты. Изгнание моего я. Я погружаюсь в свою анабиозную камеру. Жека сидит рядом со мной, задумчиво ковыряет на парте стих неизвестного поэта. Появилась уже первая строчка: “Спи, мой друг, и ты увидишь - сон реальнее реальности”.

Жека говорит, что меня собираются побить одногрупники, ну за тот эпизод с крысой. Он говорит, что я могу рассчитывать на него: “Придурки должны держаться вместе, ведь так?”.

Я не слушаю его. Я смотрю по сторонам. Вот она сидит. Ольга улыбается. Тянет губы к ушам, показывает всем свои мелкие зубы. Еще чуть-чуть – она снова смеется. Я думаю, что смех порождается совсем не тем что вокруг нее, все под черепом, опухоль растет медленно, прорываясь наружу. Окружающие картинки складываются внутри нее так, что ее губы непроизвольно раздвигаются. Она смеется над тем, что в ней. Я замечаю, что, наверное, все вокруг, даже Олин кукольный смех, одна большая, беспросветная психопатия.

Маленький, толстый человечек больше походящий на жабу, ходит внизу, возле доски. Это очень, очень странно, что лягушки умеют ходить, разговаривать и носить очки.

Лягушка, сверкая остекляневшими глазами, говорит, что на сегодня мы можем быть свободны.

 

Холодно. Холодно в подвале. Пашка мечется из стороны в сторону. Маленький Андрей стонет в своей клетке. Я закрываю глаза, чтобы скрыться от действительности, и опять очутиться в счастливом прошлом.

 

- Ну так что? – спрашивает он, нависнув надо мной всей своей жирной массой.

Я мечтаю о всех тех странах, где я не еще не был, и никогда не буду. Я мечтаю о звездах, к которым так никто и не полетит. Я вижу эти места, где я мог бы быть, но вместо этого я стою перед этим подобием человека. И его легкие вздуваются и опадают, перерабатывая кислород в окись азота.

Я вижу всю эту сцену с неестественной ясностью. Одногруппники застыли, и этот, толстый, впереди, выпячивает потрескавшиеся губы, нервно их облизывая, сдвигая иногда брови. Я в центре, из кармана джинсов торчит ручка, острым, невидимым концом упираясь мне в ногу, рука толстого уперлась мне в грудь, прямо в мягкость грязного свитера, торчащего из-под расстегнутой куртки. Я чувствую Жекино плечо, он ничего не боится, и глумливо улыбается, ожидая пока гавнянной отряд пойдет в бой, сжимает невидимый меч, усмехается. Слышу голоса противный как рыбий жир. Кажется, они хотят, чтобы я извинился за что-то.

- Ты про это? – достаю я размороженную крысу из кармана куртки – Смотри, она может попросить прощения: “извините, пожалуйста, что я такая дохлая, что у меня вскрыт живот, и что меня боятся человеческие самки”.

Я натягиваю большим пальцем кожу на мертвой шее, открывая в такт своему искривленному голосу крысиную пасть. Мою скрытую улыбку теперь прекрасно видно.

- “извините, что смерть пришла ко мне так внезапно, но разве я виновата, что человеческие сучки так визжат когда видят меня, а ведь мы будем равны… потом. У вас тоже будут черви в животе шевелиться, они начнут с вашего мерзкого влагалища, проползут меж половых губ и будут жрать вас изнутри. Все вы всего лишь стадия того, что превратится в дохлые трупы. Вы, ублюдки, помрете! Черви будут лизать ваши яйца, иметь вас в жопу. Вы только на пути, а я уже…”

Толстый обрывает меня кулаком. Я оказываюсь на асфальте. Медленно вытираю кровь, хлещущую из носа, наблюдая, как Жека без особых проблем долбит кулаками Толстяка, пинает ногами по его жирному пузу, оставляя четкие грязные следы на его беспомощном теле. Никто не вмешивается.

Жека радостно топчется по Толстому, и говорит, чтобы все разошлись. И они слушаются его, словно непогрешимого Бога, уходят. “Эй ты, сука!” - хрипит он Ольге в спину - “ты останься”.

Он поднимает выпавшую из моих рук крысу.

- Попроси у нее прощения.

- Что?! За что это? – возмущенно пищит Оля.

- За то, что, блядь, не уважаешь память мертвого существа, блядь!

Заикаясь, она посылает нас на хуй.

Жека непринужденно хватает ее за ворот, и слабенько бьет в глаз. Загибает голову вниз сильной рукой и пинает в живот. “Ты что-то не поняла?” - трясет он кричащую, трепыхающуюся Ольгу.

Сквозь слезы она просит прощения у крысы.

- Мало. Мало этого. – смеется Жека – Поцелуй ее в знак искренности!

Он хватает ее за затылок и притягивает голову к вонючей крысе. Она кричит, но Жека с силой тыкает ее рожей в раскрытый живот, где виднеются остатки кишок, и мяса с дырками от червей. Она плачет, пока ее носом Жека прорывается внутрь трупа. Струя блевотины течет по Жекиной руке и падает с хлюпающимися звуками на дорогу. Жека словно обезумел. Смеется. Он поднимает Ольгину голову и целует ее в губы, касаясь следов блевотины.

Мой смех слышится словно издалека. Мне так хорошо, я среди своих братьев, и мы впервые делаем что-то удивительное, странное, нарушающее привычный ход событий, искривляющее пространство.

Ольга плачет и постоянно блюет все более мелкими порциями, живот изгибается, сокращается, кажется, что внутренности скоро выплеснутся наружу.

Я чувствую, что мой смех где-то уже совсем близко.

Когда мы вышли из этого заплесневелого, одинокого закоулка, Жека кричит согнувшейся в рвотных спазмах Ольге и очнувшемуся толстяку, чтоб лучше помалкивали.

 

Ася загибает мою голову вверх, вытирает ватой непрекращающийся поток крови. Сегодня на ней туфли с очень длинными каблуками. Если она наступит ими на чей-нибудь череп, то шпилька дойдет по крайней мере до середины мозга, а если череп детский…

Я говорю ей про смертоносную способность ее каблуков. “Дурачок” - треплет она меня по скудной шевелюре. Ася напоминает: “Я люблю тебя”, и уходит куда-то в окружающий воздух.

Пашка в углу стучит молотком, сколачивает доски, собирая себе конуру. Появились уже первые стены, и крыша. Гвозди длинные и тяжелые, проходят слой из двух досок насквозь, внешняя поверхность покрывается острыми шипами, и плотно прибивается к полу. Пашка собирает дверь, с увесистой щеколдой во внешнюю сторону. Пашка переделывает собачий ошейник под толстую человеческую шею.

Я переворачиваюсь на бок и закрываю глаза.

Медленно и незаметно темнота раскидывает по комнате свои черные кишки, пока все вокруг не погружается в одну слитную, непроницаемую массу. И в ушах стоят только эти чавкающие и хлюпающие звуки. Я узнаю их – они проникли из моего ушедшего детства. Тогда они обитали в родительской спальне грязно-желтого цвета. Теперь они навсегда поселились в моей голове. Они имеют вид огромного, жуткого чудовища подобие сшитых между собой моих родителей, постоянно и ритмично качающихся в странном танце. Иногда они издают стоны и крики, и мне кажется, что даже зовут меня к себе, махая непропорционально большими неправильно согнутыми конечностями. Больше всего чудище походит на покрытого слизью паука с человеческой кожей. Я смотрю, наблюдаю, и в моем желудке растет холодный ком, и в тоже время мозги пылают жаром и крутятся внутри. Паук перебирается по стене на потолок, теперь он надо мной, плетет паутину, почти дотягивается до меня маминым лицом, ее раскрытым ртом, из которого торчат ядовитые, длинные клыки.

Некоторые люди дрочили на такое в детстве.

Жека трясет меня за плечо и шепчет: “пойдем”.

Я открываю глаза и вокруг снова светло. Мы выходим с Жекой в подъезд, и еще слышно как в глубине квартиры, внутри конуры бьется Пашка о стены, которые сам только что построил.

- Ольгу надо пришить.

- Чего-чего? – не понимаю я.

- Ха. Ну, завалить. А то рассказать может. Плохо будет. Ты со мной?

- Не знаю. Не-ее…

И все-таки я иду вслед за ним. Наверное, потому что мне больше ничего не остается. Больше нечего делать.

По правде говоря, от нечего делать происходят многие вещи. Их, пожалуй, даже слишком много. Если так рассудить, то человек все делает либо от безделья, либо от нужды. Первопричины всех поступков человеческих просты как яйцо. А если яйца разбиты, стало быть надо готовить яичницу, ведь так? Но если ничего не делать, то яйца протухнут и в них заведутся черви, что тоже с одной стороны неплохо.

И мне даже страшно представить, до чего может додуматься человек, если делать ему абсолютно нечего. Что он может сотворить от постоянного, нескончаемого безделья и апатии. И черви какой длины могут в нем вырасти.

 

Мы шагаем по пути, по которому указывает Жека. Он поворачивается, улыбается мне изредка. Он говорит, что жизнь проще чем кажется. Это окружает нас повсюду. “Кто-то не замечает” - шепчет Жека – “Но мы то с тобой понимаем, да?”. Это с виду все так обычно, все так серо. Но ты ведь почувствовал, тогда с первым? Мы сейчас порежем Ольгу, и все изменится для нас. Все, абсолютно все станет другим. Как это? Обретет смысл примитивного. Останется только бежать, чтобы спасти свою жизнь. Но как сладостно то чувство, когда обретаешь ощущение опасности, ощущение того, что ты все-таки живешь и боишься сдохнуть. Ты же понимаешь? За всей этой шелухой скрывается одно единственное желание дышать – произносит Жека – Но мы то другие. Для нас всюду - огонь, война и последний вздох. “Наша с тобой священная война и наш последний вздох” - говорит он – “Настоящее человеколюбие состоит в том, чтобы человека убить”.

 

Вокруг город созданный людьми. Что? Я застрял в нем.

Я голубой. Я хочу Иисуса. Слышишь, Исус? Я люблю тебя. Я. Люблю. Тебя.

Люблю тебя в жопу.

Ощутив потребность что-то сделать. Сделать движение. Вперед или в зад. В жопу.

Я сижу на жопе и наблюдаю движение людского водоконала, мусорного стока. Движение такое же жалкое вроде моей души. Серое, монтументальное, как фрикции, как кровопускание. Все это хочет быть.

Сегодня будет движение для приченения вреда, нанесения боли, освобождения разума.

Я электронный разум и я повис на тонкой жидкой ниточке.

Никто не говорил, что будет просто. Голову будут ебать пока из ушей не засочатся мозги. Курение поглощение дыма будет продолжаться пока не сгниют легкие. Ноги будут сломаны и кожа содрана, пока верхние слои мяса не наполнятся битым стеклом. Я не сдохну раньше времени. Я хочу быть.

Расскажи мне что ты видишь. Труп, пахнущий полевыми ромашками. Не твой труп. Твой труп пахнет гавном.

Никто не говорил, что будет приятно. Приятно пахнуть или приятно быть.

Никто вобще ничего не говорил.

 

Жека откуда-то знал, где живет Ольга. У него даже был ключ от подвала в ее подъезде. Он все продумал, уже задолго до того, как все случилось. Мы ее подстерегаем вечером, затаскиваем в подвал и убиваем. Все просто.

Человек, согрешивший один раз, непременно продолжит, ощутив радость греха. Этот Иисус, этот славный парень, отрицающий грех, вероятно, был крайне наивен, если хотел заменить сладостное запретное на нечто постно-грустное. Не жри слишком много, не ебись, не убивай. Не удивительно, что я его распял.

Иисус здорово походил на шизофреника.

В этом темном подъезде наблюдается отсутствие света. Здесь идет бесконечная война, как и везде, где я был. Микроскопические бактерии воюют за свободное пространство. Вирусы выжидают в засаде. Прищурившись, выставив вперед клыки, сидят на прелых камнях, ржавых железках. Они сожрут чьи-то тела. Еще один мертвец станет их домом. Для них мир – одно сплошное кладбище.

Моя жизнь состоит из постоянного ожидания, из бесполезных отрезков, где нет ни чувств, ни мыслей, ни желаний. Она состоит из действий, причины которых я не могу осмыслить и понять. Чего я сижу здесь? Зачем я смотрю по сторонам? Нет ответа, кроме примитивного, чтобы что-то делать. Просто так. Даже живешь просто так.

Наверное, проще помереть в таком случае.

Я превращаюсь в слизь, я растекаюсь по полу, яростно втягиваю в себя сигаретный дым, я сижу под этой лестницей уже два дня, вместе с Жекой, потому что удобного случая все еще не попадается. Возможно, нас уже ищут. Нас хотят уничтожить за совершенные прегрешения. Но Жека с параноидальной педантичностью ждет, высматривает жертву, притаившись в тени. “Мы ее порежем, шею сломаем” - шепчет он. Вопрос “Зачем?” уже давно исчез.

Кто-то сказал, чтобы его слова были забыты: Если будешь думать, прежде чем делать, то так ничего и не сделаешь.

Я сижу на полу. Мы два антогониста, два союзника. Если бы я умел верить в Бога, я бы ему помолился, чтобы пол подо мной разорвался, чтобы прошла трещина до самого центра земли, чтобы я свалился прямо в огненное ядро. Потому что это единственное, что меня развеселило бы.

Мой мозг плавает во внутричерепной жидкости. Он не прикасается к стенкам, иначе случится сотрясение. Он там как заспиртованный эмбрион в баночке. Я думаю об этом, пока Жека затаскивает Олино тело в подвал. Кости, обтянутые кожей, стукаются о ступеньки. Ее лицо похоже на книжку-раскраску.

Неужели все это действительно происходит?

 

- Не подрочить ли нам пипиську до великого пришествия? – риторически спрашивает Жека.

Сигаретный дым спускается по воздуху, словно по ступенькам. Толкаю его в спину дыханием. Он падает, стукаясь затылком об углы, переламывается хребет, и каждый позвонок отлетает в разные стороны. Застывают его части на мгновение, как будто сотню его шей повесили на невидимую веревку. И теперь на каждом квадратном сантиметре моего зрения по микроскопической виселице. Они медленно растворяются.

Порой я думаю, как личинка червя. И сейчас мне хочется зарыться в Олин труп, пожрать его изнутри, но еще рано, труп пока является человеком.

Жека говорит связанному проволокой трупу:

- Мы тебя убьем.

- За что?

Ольга не боится. Даже усмехается. Гнусная сучка.

- Хотите я вам отсосу? – говорит она – Вам, наверное, еще никто не сосал. Бедные мальчики.

Ее лицо искажается. Оно как раз находится в плоскости света, проходящего из щели. Каждая грань и струйки засохнувшей крови четко высвечиваются, она похожа на статую.

- Или засуньте в меня. Сразу вдвоем. Понимаете да? Жестокий секс. С кровью. Вам ведь так нравиться?

- Как интересно – улыбается Евгений.

- А что? Вам же это надо, или нет?

- Тебе надо, Андрюх? – “Не-е” - отвечаю я.

- Видишь? Нам не надо. Просто череп тебе расколем, и все.

- Придурки! Развяжите! Я никому не расскажу.

- Ага, точно. Не расскажешь. – постукивая по полу увесистым молотком, отвечает Жека.

- Зачем ждете тогда, а? – Ольга истерично посмеивается – Страшно людей убивать?

- Страшно, хуе-страшно… Пизда ты… Мы тебя оживляем от твоего забытия, в которое ты погрузилась, понимаешь? Тебе бы ебаться только, да хуи сосать, а теперь уже нет. Ты должна быть нам благодарна. Мы доктора, мы, бля, ученые, свободные художники.

- Ну и долбоебы… - сокрушенно смеется Ольга, гнусная блядь.

- Я не боюсь – улыбается Ольга, тупая сука.

Молоток хрустит. Железо не умеет издавать такие звуки. Это ее пальцы. Мизинец изгибается под странным углом. Слишком неправильным углом, чтобы кости могли принять такое положение.

Ольга завыла. Глаза брызгают слезами. Что-то вонючее, исходящее паром, стекает из-под короткой юбки. Сильная боль расслабляет мочевой пузырь.

- “Мочилась ли ты на ночь, Дездемона?” - издевается Жека.

Крик стоит на весь подвал. Даже на улице слышно, наверное. Но никто не придет. Я уверен в этом. Потому что никому это не нужно. Лишние проблемы. Всем посрать.

- А? Ты, кажется, предлагала нам поебаться? – Жека пинает хныкающую Ольгу – Будешь ее, Андрюха?

Жека ходит взад вперед.

- А что? Быть может животные удовольствия – это ответ? Секс – основа нашего бытия? Человека и мир спасет инстинкт?… Как заманчиво твое предложение в таком случае… Блядь, я философ…

- Я свехчеловек. Куда лежит мой путь? Мой путь утекает в бездну… Ладно уже.

…Этот дядя Вася, наверное, шел с работы. Складки брюк перетекают по коленям, как и его шершавые мысли в голове. Он слышит крик, и что-то совсем дурацкое возникает при перетекании импульсов от нейронов к дейндритам. Комплекс героя, может быть…

Скрипит дверь и слышен голос:

- Эй… Вы чо творите?

Он спускается, ступеньки скрипят в продолжение двери.

- А…

Дядя Вася был изрядно пьян, вероятно: “Я первый, окей, пацаны?… По старшинству положено, ага”. Он тупо улыбается. Облизывает губы, наваливаясь непослушным телом на все еще хныкающую Ольгу.

Она бьется головой об пол. Давай, Ольга, выбивай ритм. Давай, бейся башкой в каменный барабан. Извивайся, блядь. Давай-давай. Двигай жопой, чтобы не сдохнуть раньше времени. Вырывая руки из проволоки, оставляя куски крови и кожи на тупом и сильном железе. Держи ритм, блядь…

Я совсем и навсегда отрекся от мира. Я безучастно приваливаюсь к стене, наблюдая, как Женька бьет и бьет дядю Васю молотком по голове. Вмятины на черепе, и что-то капает.

Дядя Вася и его складки на брюках, которые, наверное, шли с работы, теперь лежат бездвижно на полу в подвале…

 

-6-

Жека ее развязал все-таки. Ольгу. Она беззвучно плакала на его плече, все сильнее обнимая его. Тело тонкое, травяной стебель, опутало Женьку, бормочет листьями о чем-то и слышно как за дверью воет с прежней силой ветер.

Странная штука рождается в недрах вонючего подвала рядом с трупом. Что-то вроде любви, наверное…

Первый снег и мертвый дядя Вася валяется на полу. Жеке с тех пор стало легко убивать, он ведь знал, что у каждого человека с хуем возникают похожие мысли, такие как у дяди Васи, когда он скрипит ступенями, видит связанный кусок мяса, предназначенный для ебли и знает, что потом никто ничего не узнает.

 

Рассвет.

“Сижу, курю. Унылый дым вокруг стелется.

Сигарета - это яд, смерть. Все вокруг умирает. Этого можно не видеть, но пока это кто-то читает, другой подыхает... Насекомые. Тараканы. Они там за холодильником. Мрут суки от голода. Бактерии в воздухе. Могу спорить, что они тоже умирают. Их дохлые трупики летают по атмосфере и проникают в мои легкие. А если кто живой, его прикончит вдыхаемый никотин.

На самом деле смерть, она везде и всегда. Мир – сплошное кладбище.

Новый дым с непристойной ловкостью забирается внутрь. Глубже и глубже. Легкие, кровь, сердце, мозг. В голову поступает меньше кислорода, и некоторые клетки умирают. Ты становишься слегка тупее. Наверное, можно накуриться так, что с ума сойдешь. А что? Было бы здорово, я б сошел.

Сигарета привязывает. Покурил, подождал пару минут, и она снова сажает тебя на цепь. Здраствуй, ядовитый дым. Как дела? Снова в гости зашел? Проходи, не стесняйся...

Я ощупываю в темноте комнаты пепельницу. Вот она моя жизнь. Тьма и яд. Сейчас больше ничего не существует. Все окружающее растворяется. Можно раздвинуть невидимые границы комнаты до целого мира. Суть от этого не изменится. Сюда ты вошел, и отсюда ты уйдешь. Да, это не одназначно, можно понимать, как хочешь, или точнее лучше идти нахуй - я сам ни хуя не понимаю... Замкнутый круг. ага, наверное. Поменяй радиус, сделай эллипсом. Что изменится? Вокруг одно и тоже. Всегда одно и тоже. Вздох и выдох. Выдох и вздох... Жизнь она порабощает. Привращается в привычку. Когда ты это понимаешь - значит ты наконец повзрослел. Выпадут твои зубы и волосы, сморщится кожа, вытекут глаза. Твое тело само скажет тебе - помирать пора. Но ты все равно будешь цепляться - на твоей шее ошейник.

И цепь ржавая, железная. С колючками. Не откусишь, не порвешь.

Создать жизнь трудно, уничтожить запросто. Что такое любовь и счастье хуево понимается, что-то вроде бледной ряби, на которой нельзя сфокусировать зрение, а боль и страдание такие яркие. Вывод не очевиден только для прожженых оптимистов.

Новая сигарета. Новый цикл. Я могу говорить так бесконечно. Но что толку? Когда чьи-то слова значили хоть что-то для кого-то. Все уже сказано и написано. Чем больше будешь слушать и читать, тем меньше будет шансов сказать что-то свое. Наша глупость и ограниченность подразумевается этой системой. И она берет от нас все что можно. Вырастает в огромного зверя с пеной у клыков. Ломает и убивает. Шмяк! Ты только что летал по небу, и вот ты уже с переломленным хребтом ползешь по своему кругу. Чего, чего? Какой такой смысл жизни? Сосите хуй! Ты не на огромной башне, выше солнца, чтобы размышлять об этом. Ты здесь, сука! Внизу, в грязи. У тебя есть право только на то, чтобы подчиняться правилам, которые придумали до тебя. Кому тут кто-то нужен? Никто и не думал никого спрашивать. Первое насилие, которое совершили надо мной, - было моим рождением. Можно сделать шаг только в одну сторону, но никак не во все сразу. Истина бывает только одна. Если говорить сразу, много и отрывисто, то получается умно и непонятно. Но это не играет особого значения для меня. Я поебал все человечество в рот, запершись в своей комнате и рисуя эту никому не нужную бредятину. Вот он этот момент! Мне посрать на свою жизнь. Здесь и сейчас. Я слышу только эти слова, которые никто не в силах услышать. Слова, только слова. Ну и пошли они на хуй! Дайте мне удавку. Дайте мне автомат. Дайте мне бомбу. Я все взорву в пизду”.

Карандаш закрашивает все буквы “О” в блокноте. Я рисую свой дневник уже очень долго. Каждое утро, когда солнце встает из-за темных зданий, пока нет брата дома, когда он идет на улицу, чтобы писать стихи на стенах. Я рисую… 

 

Сегодня мы гуляем. Осень и дождь – это уже хорошо, хотя бы потому что все люди разбегаются по своим норам, и город становится только нашим. Пустынные улицы, густой туман, моросящий дождь, изредка проезжающие вдали автомобили – время чудес, разве нет?

Это наш любимый парк. С потрескавшимся от травы асфальтом и мертвыми кривоствольными деревьями. Здесь и при хорошей погоде никого нет, а сейчас кажется, что миллион километров кругом обойдешь и никого не встретишь.

Я Бог. Мастер разрушения. Господин суицида.

Сегодня мы колем руки иглой.

Кончик иглы должен выглядывать совсем чуть-чуть, лучше обмотать изолентой по краю. Макаешь в тушь и выкалываешь на коже все, что нужно.

Жека рассказывает мне, как он служил в армии и еще какую-то хуйню, пока я выкалываю ему череп на запястье. Жека – маньяк, психопат, первопроходец.

На фоне мелькает Ася смутным, неопознанным видением. Призрак. Рядом выдвигается паук с маминым лицом. Я думаю: для чего он здесь? Этот паук?

Просто так.

Он был просто.

Его видели все. Блядь, как они не облевались?

Я думаю, что я не мог родиться из пизды какой-нибудь блядины. Скорее сначала я высрал свою маму из своей жопы. Только из говна я мог родиться. Девять месяцев я лепил свою мать из какашек, я посадил ее на цепь, когда она была мелкой, и она всюду ходила за мной на поводке и мочилась под столбы вонючая поебушка. Однажды я пособачьи выебал ее и только потом она забеременела и наконец родила меня.

“Фас, Мама”.

Мимо проходит какая-то Бабка с собакой. Жека вскакивает и выбрасывает руку. “Хайль, Гитлер!” - говорит он. Бабка удаляется от нас, не забывая внимательно оглядываться назад.

- Слушай, ты слышишь это звук? - спрашивает он.

- Да.

- Звук моего голоса. Звук машин. Звук дождя. Звук еще какой-то хуйни... Можно зароботать неплохо. Пойдем завтра Олино тело продавать?

- Да.

- ...Можно выбрать неплохой способ смерти сегодня, под звук дождя. Сегодня особенно похуй, никто не будет против.

Муравей. Он ползет по асфальту. Я давлю его ботинком. Он молчит. Даже когда я растираю его тело по камню. Не знаю, как он, а я бы закричал. А он молчит.

- Блядь – говорит Жека.

Это так емко, так осмысленно, что мне уже нечего ответить.

 

Я перестал хотеть умереть сегодня. Мне стало все равно.

- Чего опять поплакать пришел? – спрашивает доктор.

Его даже по зубам не опознают, я раскрошу их вместе с лицом.

- Ага.

- Ну рассказывай: как чувствуешь себя, чего было?

Я говорю, что чувствую себя, как будто мне оторвало пол-тела и хребет скребется, извивается сзади хвостом. Я говорю: “Слушай, Доктор, а у вас Мама есть?”. Он кивает. “А она сдохла?” - “Да” - “Ну и как? Вы репетировали какая у вас морда будет, когда ее хоронить будут, как слезы будут течь, перед этим? Как вы убиваться будете перед знакомыми, друзьями, будете делать такое скорбное лицо, думая, куда теперь деть ее старое барахло?”. Он непонимающе качает головой. “Эх, вы старый пидар, разве вам не приходила мысль о ее смерти, глядя на это уродливое, морщинистое лицо?… Ну вы знаете, у меня мама померла просто, я всегда представлял куда же я дену тело? Вот вы как думаете лучше на помойку, или всяких знакомых позвать, в морг обратиться?”.

 

-7-

Еще до того, или после как она умерла, уже все отвернулись от меня. Я видел, как Пашка ползал по полу и размазывал носом свою дерьмо, он говорил: “Я – могильный червь. Бог подарил мне счастливую жизнь в другом обличье”. Я видел, Жека обнимал Ольгу. Все было здорово, пока он просто говорил пошли убьем того-то или того-то. Но теперь он предал идеалы. Блядь.

О да, еби меня, Исус. Глубже. Сильнее.

Защитная реакция. Как у сук, когда их носилуют. Надо обосраться, чтобы он больше не хотел меня.

Был вечер.

Она истекала черной кровью. Отдыхала на кровати, пока я сидел на электрическом стуле. “Пора, наверное” - говорю я – “Включайте там свой рубильник”.

Теперь записывайте мою предсмертную речь.

Я начинаю говорить.

“Виновен, как беременная сука. Осужден, как последний из людей. Я проклинаю вас, за эту правду обо мне. Не я управляю собой. Я марионетка в вашем ебучем мире. Вы дергаете за ниточки моих мыслей. Вы стянули меня на электрическом стуле моей судьбы. О нет, это все ложь, это не правда, я знаю это ёбаный сон в парах гашиша. Сознание - мой единственный друг. Оно поможет мне, когда уже все отрекутся от меня. Оно спасет меня в накрывающих волнах боли. Мой мозг дохнет под яростным накалом вашего превосходящего интеллекта. Я тупая, нелепая фантазия, дрожащая под порывами всех ветров. Мои глаза ослепли под черными лучами вашего солнца. Я навсегда оглох от ваших голосов. Мне уже никогда не услышать спасительного слова. Моя смерть уже витает в воздухе. Я уже чуствую тепло моего горящего креста. Хороший день для моей смерти. Я жду только вашего знака. Отъебите меня, распните меня, разрежьте на части, изуродуйте, выньте мое сердце, вставьте на его место мотор, вырежьте мое проклятье, мой разум, замените его бездушным куском железа, сделайте из меня подушечку для игл, дайте мне насладится вашей истиной, покажите мне ваш мир, отрежьте мои конечности, выньте мои вены, вставьте на их место бездушные провода, погрузите меня в вечный сон, сделайте из меня статую вашему великолепию, и моему ничтожеству. Я кукла, если это правда пусть она свершится. Я еще дышу, но уже мертв. Хватит плевать в мое мертвое изуродованное тело. Лучше оскверните его. Есть ли блять здесь хоть один некрофил? Порвите меня, хочу почуствовать боль после смерти. Не давайте мне гнить, заспиртуйте меня, чтобы я всегда радовал ваши глаза. Отрежьте мои eбучие веки, не дайте померкнуть моему вечному взору. Хотя нет лучше сожгите меня. Спирт в моих жилах хорошо вспыхнет. Хочу прочуствовать жизнь до конца. Надеюсь мои нервы передадут мне все. Расплавляется моя кожа. Сворачиваются мои волосы. Сгорают комки моей крови. Я так прекрасен сейчас. Наслаждайтесь моим распятием. Жаль я так мало развлек вас. Мои великие и могучие боги, вы все познали, вы видели все. Насилие над ребенком. Матрицид. Суицид. Некрофилия. Это уже давно надоело вам. Дайте мне покривляться со своей болью. Можно я буду танцевать по битому стеклу на своих сломанных ногах? Позвольте позабавить вас моим порезанным телом. Я хочу посмешить вас своими выпавшими кишками. Можно мне съесть их? Я страдаю своим распятым телом. Почему вы не смеетесь? Дайте, дайте, суки, дайте мне поиграть с безумием! Я наивен, как девственница. Сжальтесь, порвите, откройте мою дырку. Моя дырка в моих мозгах. Засуньте в нее свои мнения. Насилуйте меня, сколько можете. Кончайте на мое изуродованное лицо. Подвесьте меня колючей проволокой к потолку. Подведите ко мне электричество. Сделайте меня своей лампочкой. Я буду стараться изо всех сил, дать вам мой свет. Жаль, что во мне перегорает моя спираль. Но это ничего. Выкрутите меня. Засуньте в пыльный лабиринт. Я буду ползать по полу. Передвигаться, подобно крысе, и вечно искать выход. Вы будете тыкать в меня пальцем, и улыбаться. Я буду счастлив вашей улыбке. Наступите на меня подошвой своего ботинка. Размажьте по полу, в кровавое пятно, в смешную блевотину. Приложите к ней бумагу. Сделайте из меня искусство. Мой труп будет стоить больше моей жалкой жизни. Достаньте из шкафа мой пыльный, случайно сохранившийся череп. Размолотите его в пыль. Сожгите его напалмовой смертью. Соберите прах в спичечный коробок. Развейте меня по ветру. Засуньте ветер в головку ядерной ракеты. Дайте почуствовать на вкус уран. Хочу вечно гореть, хочу распастся на молекулы, хочу уничтожить и их, разложить их на кварки. Мечтаю навсегда затерятся в материи... Мои ебанные нуклоны собирутся в глумливую улыбку. Темнота скроет и ее.”

Эта была песня.

Так сложилось, что людей нельзя убивать. Но я убил. Медленно.

Это был человек. Жопа, ручки и пара ножек.

В голове топор переломлен пополам. Этот человек – я, потом моя мать.

Убивал ее медленно, пока ток бьет мое тело. Помолившись о моей смерти, она говорила мне: “Делай так”, “Будь таким”, “Иди туда”, пока не услышит “какого ху…”. Сука, я бил ее ногами. Бездушную тварь я бил молотком. Суку рубил тесаком. Я мог стать кем угодно, если бы имел желание, но они не оставили мне желаний, и она была первой, эта сука. Теперь гвоздь пробивает ее позвоночник, пока электрод воткнут мне в голову. Она привязала меня к этому миру, и сделала меня этим. Смерть ей. Смерть. Пламя догорает и глаза серебрятся. Блядь, это так невыносимо. Но мне все равно.

Нелегкий вопросец. Зачем говорить, что все равно, если все равно. Так точно кто-то подумает, что не все равно. Трепещет собственная гордость. Я признаю это. И теперь как и ранее это уже жалость к себе.

Легко вывернуть все наизнанку.

Но заткнись, я не спрашивал твоего мнения. Ты послушно представляешь все, что я тебе говорю. Я хозяин, ты слуга. Я – мастер. Наши головы связаны сейчас электронной ниточкой. Я играю на паутине твоих нервов. Я источник твоего разрушения. Ты думаешь это ты смеешься надо мной, нет это я смеюсь над тобой. Не я страдаю, а часть твоего разума стала мной и ей, может быть, плохо или смешно. И не стоит перечить, ты уже впустил меня. Заткнись, слуга.

Возможно это и твое уязвленное самолюбие.

Ты просто забитая миром тварь, раз читаешь меня.

Я только могу желать, что ты полностью станешь моим. И сдохнешь вместе со мной.

Это твое самомнение ничто.

Самомнение равно жалость к себе. Признание это факта стало гордостью. Смыслов так много, что не один не имеет ценности. Все, все вывернулось наизнанку. Время снова превращается в вечность.

Любое слово бессмысленно. Оно превратится в восприятии человека в совсем иное, что хотели сказать. Мои мысли превратились в твои. Ты совсем ничего не понял. Паутина. Я часть твоего разума. Мы одинаковы. И остальные тоже.

Стадо людей перестало иметь свою ценность. Создавая новые приспособления для своего функционирования, не остается уже ничего. Мозг отделился от тела. Тело живет само по себе. Кукла. Мозг уже не в реальности. Они чувствуют себя счастливыми. Они все бегут от реальности. Она уже никому не нужна. Пыльные взгляды на экраны, страницы, в пьяные фантазии, представления о будущей жизни, все заменяет им эмоции. Никто не идет вперед. Все остановились в безвременье. Нет никакой цели. Вокруг всегда будет стена, на ней пятна, трещины в потолке, и не крашенный пол. Обман может стать совершенным. Деградируя себя до уровня бактерии, примитивное победит сложное, есть проблема – решай ее, отключи свой разум, чтобы не ощущать себя механизмом. Но это не будет волновать тебя, ты перестал быть человеком. Ничего ценного впереди или сзади. Глупо считать свою неспособность быть в стаде за достоинство. Просто будь винтиком, другие шестеренки будут рядом с тобой. Ты настолько психопат, что можешь испытывать радость от вращения. Твое восприятие мира несколько более приспособлено, чем мое. Совершенная душа и дух, ты живешь как хочешь, ты хочешь то, что тебе показали. Это твоя заслуга. Ты добился всего, но осторожней, как бы ты снова не вернулся к пьяным видениям и наркотическому отрицанию. Иди туда, куда тебе сказали, или будь никем и иди в никуда.

Все, конец. Ничего нового ранее или далее.

 

Включили рубильник? Ну так вперед и с песней. Запевай!: “Я на скотобойне”.

| Note |